В КАЮТЕ ЛОЦМАНА,

или

СКВОЗЬ ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАНАВЕС — НА ГРУЗОВОМ СУДНЕ

ПО ЧЕРНОМУ, ЭГЕЙСКОМУ, ИОНИЧЕСКОМУ, МРАМОРНОМУ

И СРЕДИЗЕМНОМУ МОРЯМ, АТЛАНТИЧЕСКОМУ ОКЕАНУ

И РЕКЕ МИССИСИПИ

(судовой журнал пассажира)

 

 

 

20 ноября

 

Одним из моих первых вопросов Борису Ивановичу Щербаку, капитану сухогруза “Академик Благонравов”, на котором мне и моей жене Вале предстояло плыть в Соединенные Штаты, был такой:

— А какой груз вы будете везти туда из Советского Союза?

— Двух пассажиров: вас двоих, — ответил Борис Иванович.

— И больше ничего? — удивился я.

Как член Союза журналистов СССР, писавший в последние годы преимущественно на экономические темы, я прекрасно знал, что актуальной проблемой современного советского транспорта — железнодорожного, автомобильного и др. — является предотвращение пустых рейсов в один из концов маршрута. А тут громадное судно[1], водоизмещением в 66000 тонн, с 40 человеками экипажа, более трех недель будет везти на другую сторону Земного шара лишь нас двоих: меня и мою жену. Поразительная бесхозяйственность!

— А обратно? — спросила Валя.

— Из элеватора под Новым Орлеаном мы загрузим 50000 тонн кукурузного зерна, — ответил Борис Иванович, — и повезем его в Советский Союз.

Час от часу не легче: даже не пшеницу, — а кукурузу!

Я знал, что Советскому Союзу каждый год все больше не хватает собственного хлеба — в то время как царская Россия была одним из главных в мире экспортеров хлеба; но вот что у нас не хватает даже кукурузы, — этого я и не подозревал. Ведь Хрущев поднял целину и, казалось, завалил страну кукурузой, — и после всего мы, оказывается, вынуждены еще ввозить ее из Соединенных Штатов!

У меня сразу же иронически сформулировалась в уме цель этого рейса: Советский Союз отправляет в Соединенные Штаты меня и мою жену — в обмен на 50000 тонн кукурузы.

— А чтобы пустое судно не сильно раскачивало во время шторма, — объяснил также Борис Иванович, — мы набираем в трюм из моря так называемую балластную воду.

— Ага, значит в Соединенные Штаты вы везете нас двоих и воду, —подытожила Валя.

— Черноморскую, из-под Одессы, — уточнил я.

 

S — профессор кафедры русской литературы K-ского университета[2]. Лет 15 назад он эмигрировал из Советского Союза в Соединенные Штаты, а до этого жил в Одессе, и мы дружили. И вот после двух десятков лет жизни на противоположных сторонах Земного шара, б`ольшую часть из которых мы не переписывались — для меня это было бы небезопасно, — наконец-то, появилась возможность встретиться: S организовал мне вызов от K-ского университета для чтения лекций, и я еду к нему.

Еще с одесской поры своей жизни он в курсе моих филологических и писательских интересов — и, естественно, мне хочется показать ему лучшее, что я написал за эти годы. Конечно, не без надежды, что хоть что-нибудь удастся опубликовать в Соединенных Штатах: на Родине меня публикуют лишь как журналиста, — а мои стихи, художественная проза и научные ста­тьи практически не публиковались.

 

Что можно и чего нельзя в этой стране, в которой совсем еще недавно было запрещено все, что специально не разрешено? Я, писатель и поэт, журналист и исследователь, впервые в жизни еду в США — еду по приглашению университета для чтения лекций. И вот я не знаю, что мне разрешат брать с собой, а что не разрешат — как будто я бесправный крепостной!

У меня с собой на 50 американских долларов больше, чем нам официально обменяли в Одессе перед выездом, — на те $50, которые четверть века назад подарил моему отцу дядя Вартан, приезжавший в Одессу в гости из Лос-Анжелеса (а отец, на всякий случай, одолжил сейчас эти доллары мне). Так можно или нельзя мне брать с собой эти доллары?

Мы взяли с собой и несколько лишних советских десяток, кроме тех 3+3, которые разрешается брать зарубеж с загадочным запретом их тратить: лишние десятки нам посоветовали взять в пароходстве, чтобы оплачивать на судне радиограммы, минеральную воду и т. п. Но членам экипажа тоже запрещено возить лишние деньги, и поэтому эти деньги пока остаются у нас — значит ли это, что мы занимаемся контрабандой?

Кроме разрешенных двух бутылок водки и двух вина, у нас еще бутылка армянского коньяка — это ли не контрабанда?

Я еду читать лекции, а беру с собой, кроме рукописей для лекций, также мои собственные стихи и прозу, — а разве можно это без цензуры?

В день отплытия у трапа судна стали два пограничника с автоматами в руках: один на причале, другой на борту — после таможенного досмотра судна сходить с него никому не разрешается. А как же быть, если что-нибудь нам не разрешат брать с собой — куда это девать, подарить таможенникам? Не слишком ли это жирно: $50, бутылка коньяка? Или это должно изыматься в пользу государства?

На всякий случай, я договорился с отцом, что он будет ждать дома у телефона и в случае необходимости сразу же приедет на своей машине “Жигули” и — если его пропустят в порт, а это тоже проблема — заберет неразрешенное.

Из-за всех этих ”мелочей” мы с Валей — в большом нервном напряжении — ждали таможенного досмотра нашего багажа, сидя в отведенной нам каюте.

 

Советский таможенник взял у нас паспорта и ушел с ними, а потом пришел уже с печатями в паспортах о таможенном досмотре. Но его заинтересовал один нюанс:

— Что это за дата стоит в американской визе: 31 октября 1989 года?

Я взял паспорта. Действительно в визе две даты: 2 октября — это дата выдачи визы в посольстве и 31 октября — а это что же? Никаких поясняющих эту дату слов я не нашел.

— Может, эта дата означает, до какого срока вы имеете право въехать в Соединенные Штаты? — предположил таможенник.

— Не может быть, — испугался я, — они ведь прекрасно знают, что у нас по году ждут билета на самолет, не могли же они дать мне всего лишь 29 дней?

Таможенник ушел, а мы с Валей стали лихорадочно искать ответа на его вопрос: что означает эта дата? Неужели нас действительно могут не впустить в Соединенные Штаты? Неужели это конечная дата въезда?

Может, американский бюрократ в посольстве специально подложил нам такую свинью?

 

На стоянке судно подключают к телефонной сети порта, — и, воспользовавшись этим, с телефона вахтенного матроса я позвонил отцу:

— Все в порядке. Кормят отлично, Валя даже оставила половину жаркого. В 1300 отплываем. Будьте все здоровы.

— И досмотр уже прошли? — с надеждой спросил отец.

— Я же говорю, все в порядке.

— С этой минуты начинаю отсчитывать время до вашего возвращения, — сказал отец.

(Увы, он так никогда и не дождался нас, — но это уже тема другой, не написанной пока повести).

 

Из “Судового журнала” (официального):

“Гавань порта Одесса. Провизии на борту — на 2 месяца, экипаж — 40 че­ловек, пассажиров — 2 человека. <...>

1605. Дали ход, переменными ходами и курсами под проводкой лоцмана и по указаниям капитана следуем из порта Одесса.

1610. Начали разворот носом на выход из порта.

1617. Закончили разворот.

1625. На траверзе[3] — маяк Воронцовский, пересекли границу порта, перешли на карту ? 35110.[4]

1635. Лоцман сошел с борта, замечаний нет, спустили флаг Н[5], буксиры свободны.

Ориентиры: Мыс Ланжерон, мыс Большой Фонтан, маяк Санжейский, маяк Змеиный.

В течение вахты сигналов бедствия не поступало”.

Судно отчалило не в 1300, как планировалось, а в 1700. И все это время мы с Валей не могли окончательно успокоится, боясь — прочное воспитание страхом! — что таможенники или пограничники вдруг что-то надумают, возвратятся и перед самым отплытием ссадят нас с багажом с судна. Прожив всю жизнь под железной пятой тоталитаризма, нам уже не верилось, что нас, невыездных, не лучших национальностей, беспартийных, тоталитаризм выпустит, наконец, за — лишь частично разрушенный пока — железный занавес. Птичка всю жизнь прожила в клетке, и ей не верится в свободу даже тогда, когда дверца клетки вдруг приоткрылась.

 

МЕНЮ

Обед: суп овощной, жаркое по-домашнему, компот

Ужин: винегрет, рыба жареная, компот

Вечерний чай: вафли, масло, чай

 

 

 

21 ноября

 

Сегодня утром я и Валя впервые проснулись за пределами сухопутной границы СССР. Для Вали это — впервые в жизни, меня же в детстве, в возрасте девяти лет, родители брали однажды с собой в Румынию (в города Галац, Бухарест и Констанца), — но вот взрослым я оказался зарубежом впервые. В нашей социал-крепостнической, строго кастовой стране мы относились к невыездным, в том числе и в тот сравнительно недолгий период, когда я уже был членом Союза журналистов.

К нам в каюту пришел 1-й помощник капитана Валерий Анатольевич Лепин — до нынешнего года его должность называлась “замполит”, а фактически это то же, что и “комиссар”. Мы — я, Валя и он — пробеседовали часа полтора: о неполадках в каюте, в которой нам предстоит прожить три недели (нет лампочки над койкой, чтобы читать перед сном; постоянно капает из душа; барахлит входная дверь), об особенностях рейса (29 ноября планируется придти в Лас-Пальмас, где будем стоять два дня — для чистки днища и снабжения продуктами). Он интересовался также творческими целями моей поездки в Соединенные Штаты: лично ли интересовался или по чьему-то заданию — не знаю.

Как раз подошло время обеда в кают-компании, в которой мы с Валей едим вместе с комсоставом судна. А после обеда капитан Борис Иванович пригласил нас в капитанскую рубку на занятие, которое он проводил со старпомом и четырьмя помощниками капитана: сегодняшнее занятие посвящено было предстоящему проходу через пролив Босфор в Мраморное мо­ре. 3-й помощник Сергей Борисович Алексеенко, расстелив на столе подробнейшую лоцманскую карту Босфора со Стамбулом и его окрестностями, рас­сказал по карте о предстоящих лоцманских задачах.

 

Дома, в Одессе, мы купили на прощальный чай три торта, да и гости принесли еще два. Гости б`ольшую часть этих тортов не съели, и дня три я питался наполовину тортами. Это немного расстроило мой желудок.

И вот  — первый обед на судне: великолепное свиное жаркое, обильная порция, в основном мясо с картошкой, — но и жир тоже. Валя половину порции оставила, а я люблю свинину, но вкушать ее последние годы приходится редко из-за скудости нашего семейного бюджета, — а тут, наконец, дорвался, нажрался от пуза. Нехорошие ощущения в желудке долго не проходили; увидел в зеркале — оно на всю дверь каютного шкафа, — что толстею: скоро стану тоже “на всю дверь каютного шкафа”.

 

После обеда к нам в каюту постучали:

— Капитан просил передать вам, что подходим к Босфору.

Это был юный красавец, 4-й помощник капитана Игорь Александрович Якименко. Вообще на грузовом судне весь экипаж ходит в штатском, но сейчас, перед Босфором, 4-й  помощник был в форме, и она ему очень шла. ”Принял официальный вид перед пересечением турецкой границы”, — подумал я.

С биноклем и фотоаппаратом мы вышли на правое крыло капитанского мостика — пока вокруг расстилалась лишь водная гладь Черного моря. Но вот на горизонте показалась суша — ура, впервые в жизни мы пересекли, с севера на юг, наше родное Черное море! Между двумя гористыми кусками суши виднелась дыра, в которой море продолжалось, — это было устье Босфора: оно было похоже на устье широкой реки, вроде Днепра.

На верхней палубе, расположенной над капитанским мостиком, дежурный матрос поднял рядом с советским флагом и турецкий, а также поднял два сигнальных флага, означавших, как он объяснил нам, транзит. Потом сюда пришли и свободные от вахты практиканты Одесской мореходной школы: они так же, как и мы с Валей, были приятно возбуждены тем, что впервые в жизни проходили Босфор.

 

На лоцманской карте:

У входа в Босфор — два маяка. Один — на мысе Румели (правый берег), другой — на мысе Анадоли (левый берег).

 

Так вот оно легендарное Анатолийское побережье, на котором по пути в Колхиду высаживались когда-то аргонавты! В бинокль стали видны развалины древних крепостей и одноэтажные рыбацкие поселки, одинокие башенки мечетей, развалины старых крепостей. За мысом Румели — какой-то унылый городок с однообразной несколькоэтажной архитектурой, как в одесских Черемушках: ”Рабочий городок”, — подумал я. Как и в Одессе, — бетонные кубы у побережья для укрепления берега.

Вошли в Босфор. Вокруг “небоскреба” — нашего сухогруза — снуют “малоэтажки” — маленькие суда и суденышки; кажется, что мы вот-вот раздавим какое-нибудь из них. Чувствуем себя слоном в посудной лавке.

Борис Иванович, со старпомом и тремя помощниками (2-м, 3-м и 4-м — что же касается 1-го, то ведь он в действительности замполит и в навигации не участвует) — вся эта штурманская группа напряженно следит за броуновским движением в проливе и при помощи команд ”Столько-то румбов вправо!”, ”Столько-то румбов влево!”, ”Полный вперед!”, ”Самый малый назад!” искусно избегает чреватых крупными валютными штрафами столкновений.

— Движение как на шоссе, — озабоченно усмехнулся нам Борис Иванович.

Чем дальше, тем берега заселены все более густо: на заднем плане — однообразная многоэтажная архитектура рабочих пригородов Стамбула, зато на переднем плане, над самым проливом, — двух-четырехэтажные виллы (дачи?) с причудливой по форме и цвету архитектурой, иногда как из сказок Шехерезады, а кое-где и с красавицей-яхтой у аристократически помпезной парадной лестницы.

К нашему судну, продолжавшему свой ход, лихо подрулил турецкий катерок и прямо под висящим высоко над водой трапом притулился своим низеньким бортом к громадному борту сухогруза. Матросы сухогруза приспустили трап к борту катерка, и 4-й помощник в форме — так вот зачем он нарядился в форму! — спустился в катерок с кожаной папкой документов.

 

Мой дед Степан Хазарович Арзунян — в составе большой армянской семьи своего отца — бежал из турецкого города Сивас в российский город Одессу, как мне помнится по его рассказам, примерно в 1902 году. А примерно в 1920 году он побывал в Стамбуле — и вот в каком качестве: чтобы выжить в Одессе периода Гражданской войны, да еще и с большой семьей — у деда было шестеро детей, — он удачно осуществил небольшую контрабандную операцию.

Камешки для зажигалок были в России дефицитом. Дед договорился со знакомым моряком-армянином, который провел его на свое судно, идущее в Стамбул; на рейде Стамбула, чтобы не попасться турецким пограничникам, дед пересел на ожидавшую его лодку — как у бывшего гражданина Турции у него ведь не было там языкового барьера; в Стамбуле он по дешевке сделал оптовую закупку камешков для зажигалок; и с мешком зажигалок (по его словам) тем же способом вернулся в Одессу.

У меня, невыездного, этот рассказ деда о тайном, нелегальном преодолении им государственной границы всегда вызывал восторг, — и теперь, проходя на судне по Босфору мимо Стамбула, я с удовольствием как бы заново проигрывал в моей голове эту дерзкую авантюру деда.

По внешности турки очень напоминают моих многочисленных родственников-армян, и во мне непроизвольно возникают к ним родственные чувства; вообще я уверен, что в крови турецкого народа — много армянских генов, как и в крови армянского народа — много турецких (ну, точно так же, как у евреями с арабами, у русских с татарами, у испанцев с маврами, у римлян с германцами и т. д.). Но естественно, что армяне не могут простить туркам геноцид 1915 года и другие репрессии, и мне с детства памятна песенка, которую напевал мне дед на своем ломаном русском языке, поскольку армянского я не понимал:

— Чем турки будем резать?

Чем турки будем бить?

Кинджалом будем резать!

Кинджалом будем бить!

Похоже, что дед сам перевел эту песенку с армянского на русский — чего стоит, например, это словечко Кинджал!

Тем не менее как интернационалист и человек, осведомленный в какой-то мере в истории, я уважаю как христианскую культуру армян, так и мусульманскую культуру турок. Конечно, и геноцид 1915 года, и сумгаитский погром 1988 (а ведь азербайджанцы — близкие родственники турок) — тягчайшие преступления против человечества, не уступающие по своей зловредности германскому Холокосту или советскому ГУЛАГу; но я считаю, что дети и внуки — современные турки — не должны отвечать за преступления отцов и дедов — турок 1915 года, — а честные азербайджанцы не должны отвечать за преступления подонков своей национальности. Отнюдь не все турки и азербайджанцы — фанатики и убийцы, и призывать к ответу надо лишь тех, кто непосредственно совершал преступления, а не их потомков и не их народ.

В преддверии космической эры земляне должны воспитывать в себе умение ладить между собой — не в этом ли суть нового мышления за которое так ратует сейчас Горба­чев?

 

Мы проплыли под двумя громадными мостами через Босфор: новым и старым. Справа, на холмах, — по-азиатски роскошный центр Стамбула. Вот он — бывший Константинополь, столица древней Византии, второй Рим, передавший потом эстафету имперского величия (вместе с православием) третьему Риму — Москве.

— Как будто кто-то разворачивает перед нами театральные декорации, — сказала Валя.

 

Из “Судового журнала” (официального):

“0800. Подняли государственный флаг СССР.

1130. Начали прием балласта[6] в трюм ? 4 самотеком.

1504. Начали подготовку судна к следованию проливом Босфор. Сличили часы на мостике и в ЦПУ[7]. Согласовали ленты курсографа и реверсографа по времени и дате.

1550. Подняли государственный флаг Турции и флажный сигнал TQ[8].

1615. Вошли в пролив Босфор, перешли на карту ? 36129. Сообщили о входе в пролив в ЦПУ.

1625. К правому борту подошел катер карантинно-санитарной службы. Начали оформление карантинных формальностей.

1730. Связались по рации с агентом: посылка из Финляндии с гидротормозами для брашпиля[9] не пришла, поэтому следуем без остановки в Стамбуле.

1750. Вышли из пролива Босфор в Мраморное море”.

 

Вечером, не смотря на смог от большого города-порта, все равно Босфор со Стамбулом представляли собой сказочное, карнавальное зрелище. Особенно, когда — уже перед нашим выходом в Мраморное море — в домах и на улицах Стамбула стали зажигаться ночные огни.

 

На лоцманской карте:

При выходе из акватории порта Стамбул и Босфора, далеко справа, —  два маяка: на мысах Баба и Елкенкая; слева видны Принцевы острова.

В Мраморном море слева — остров Мармара (на этом и соседних островах с древности добывался мрамор). В проливе Дарданеллы — порт Чана­кал­ле.

 

 

МЕНЮ

Завтрак: ветчина, икра кабачковая, масло, чай

Обед: суп гречневый, отбивная, пюре картофельное, компот

Ужин: сосиски, вермишель, компот

Вечерний чай: джем сливовый, масло, чай

 

 

 

22 ноября

 

Наверное, не только Босфор, но и Дарданеллы — интересное зрелище, но мы их проспали ночью в каюте.

Мы живем в лоцманской каюте. Из наших иллюминаторов, метрах в восьми от нас, видно правое крыло капитанского мостика — мы находимся на одном уровне с ним. Благодаря соседству с мостиком Валя слышала ночью — через открытый иллюминатор, — как капитану сообщили:

— В 0151 вошли в пролив!

Это и были Дардданеллы.

Сейчас идем по Эгейскому морю. Чувствуется, что идем на юг: стало намного теплее, светит яркое солнце, цвет воды — темносиний. Берегов не видно, ни одного острова — водная пустыня. После вчерашнего смога в Босфоре приятно оказаться под чистым небом.

 

Борис Иванович дал мне лоцманскую карту Эгейского моря и солидную книгу в твердой обложке, которая называется ”Лоция Эгейского моря”. Это по сути справочник для капитанов с удобно систематизированными подробными сведениями об островах, проливах, заливах, портах, рейдах, мелях и т. п.

Из лоции я узнал, что в 1943 году от извержения вулкана один греческий остров изменил свое очертание, а второй и вообще исчез — не так же ли исчезла в свое время легендарная Атлантида? Узнал также, что в Эгейском море бывают миражи, но нам повидать их не посчастливилось, — кроме миража или реальности? — что мы с Валей плывем в Соединенные Штаты.

 

Из “Судового журнала” (официального):

“0500. Вышли из пролива Дарданеллы в Эгейское море.

1000. Учебная тревога “Человек за бортом!” (на роль тонущего за борт бросается деревянный ящик).

1012. Развернулись и вышли к месту падения (ящика). Погасили генерацию судна. Бот ? 1 спущен на воду, отошел от борта.

1020. Тонущий (ящик) выловлен на бот. Флаги О[10] спустили. Отбой учебной тревоги “Человек за бортом!”

 

По тому, как свободные от вахты моряки проводят свой вечерний досуг, команду можно условно разделить на две партии: киноманов и видикоманов.

Среди киноманов — люди постарше, в том числе и Борис Иванович. Фильмы подобраны, в основном, правдивые, натуралистические — и в то же время мрачные, тяжелые, словом перестроечные; бывают и неплохие зарубежные. Мы с Валей тоже примкнули к этой партии: в 2000 смотрим титры, и если фильм нас заинтересовал, смотрим его до конца, а если нет, уходим.

Молодежь же предпочитает видики, — главным образом, зарубежные: с драками, выстрелами, разбивающимися автомобилями и обнажающимися женщинами. Мы иногда по 5-10 минут смотрим эти видики, а на большее нас не хватает — из-за унылого однообразия их содержания, а вернее отсутствия такового.

 

Советское центральное телевидение регулярно показывает вояжирующих зарубеж представителей “свободных” профессий — журналистов, артистов, художников и т. п., — и у среднего телезрителя складывается впечатление, что все представители “свободных” профессий — это высокооплачиваемая, номенклатурная каста, включенная в систему спецснабжения и, конечно же, выездная. В действительности же 90% представителей “свободных” профессий, в том числе и я, — такие же низкооплачиваемые, общегастрономные и невыездные, как и он сам, этот средний телезритель.

Но вот — о чудо! — грянула горбачевская перестройка, вторая в моей жизни после хрущевской; а вообще с 1917 года, как я полагаю, четвертая (если считать первой перестройкой — буржуазно-демократическую, керенскую, а второй — большевистско-нэповскую, ленинскую, которые были задолго до моего рождения). И хоть я научен советской властью не принимать всерьез ее демократических деклараций, рассчитанных лишь на доверчивый зарубеж — вроде ”свободы сло­ва” в сталинской конституции, — но все же, чем черт не шутит, на этот раз я решил попытать счастья, а вернее позондировать почву. И, если надо — хоть и рискованно, — но поскандалить.

Занялся самовнушением, набрался храбрости и с агрессивным настроением ринулся в ОВИР.

Кстати, само слово-аббревиатуру ОВИР большинство советских людей воспринимают как не вполне наше, а скорее их, — связанное с нашим предательством и их шпионством. Но вот мне пришлось усвоить, а потом и привыкнуть к реальному значению этой аббревиатуры: Отдел Виз И Регистраций райисполкома (горисполкома и т. д.). К моему удивлению, оказалось, что через ОВИР оформляют документы не только ”предатели и шпионы”, — но даже и сама идейная, твердокаменная номенклатура.

 

На лоцманской карте:

Слева от нас — остров Лесбос (древнейшая в истории столица лесбиянок). Затем проходим между островами Эвбея и Андрос, с мысом Кафирефс; миновав проливы Кеос и Элафонисос, с мысом Тенарон, выходим в Средиземное море.

 

При моем кабинетном образе жизни литератора, я никогда не забываю и о необходимости регулярных физических нагрузок, — поэтому я захватил с собой из дому как скакалку, так и две ракетки и китайские шарики для настольного тенниса, по которому у меня был когда-то первый разряд. В условиях 3-недельного заточения на ограниченной площади судна, я решил ежедневно проводить в спортзале от получаса до полутора часов, то ли играя в настольный теннис, — если находится партнер, — то ли выполняя мой сложившийся еще в Одессе комплекс гимнастических упражнений: отжимания, угол, горизонталка, мостик, бокс с воображаемым партнером, различного рода прыжки через скакалку.

И с первого дня на судне я стал неукоснительно осуществлять этот план, быстро приучив тех членов команды, которые тоже, как и я, были любителями спортзала, не обращать на меня внимания. Особенно мне запомнился один парень, лет тридцати, время тренировок с которым у меня часто совпадало, но который, в отличие от меня, б`ольшую часть времени уделял модным сейчас спортивным упражнениям в стиле кикбоксинга.

Надо сказать, что эта моя ежедневная спортивная дисциплинированность действительно помогла мне — скажем так — достойно переносить перегрузки морского быта, включая прежде всего качку.

 

МЕНЮ

Завтрак: какао, сыр, масло, чай

Обед: бульон с лапшой, курица, картофель жареный, компот

Ужин: омлет с колбасой, компот

Вечерний чай: повидло персиковое, масло, чай

 

 

 

23 ноября

 

Идем в Ионическом море. Это, привычное с детства название на географической карте, наконец-то, воплотилось для нас с Валей в реальные морские волны цвета темносинего бархата — ”сине море” русских сказок, — с белыми барашками брызгов. На карте Ионическое море маленькое, с множеством островов, — а в действительности мы идем по безбрежной водной пустыне, никакой суши не видно... Яркое южное солнце, теплый южный ветер.

Ночью — необычно богатое звездами небо, такое небо я видел раньше лишь в книжных иллюстрациях. Звезд в южном небе в несколько раз больше, чем в северном: между самыми яркими, видимыми и на севере, — множество менее ярких, разной степени яркости, от бледных точек, вроде манной крупы, до совсем уж еле угадываемых, вроде комнатных пылинок.

Южное небо кажется более черным и глубоким, в нем более явно ощущается дыхание космической бездны. А контраст бездны и мириада звездных огоньков в ней вызывает ощущение какого-то веселого шумного карнавала Вселенной. Казалось, что я слышу в этом небе голоса и музыку Космической Жизни.

Глотнул я этого хмельного неба, и не хотелось идти в каюту спать, — а хотелось пить и пить это космическое буйство жизни, хотелось упасть в эту ликующую бездну и слиться с ней.

 

СУХОГРУЗ

“АКАДЕМИК БЛАГОНРАВОВ”

 

Спецификация

Длина наибольшая..........................................................................................................   215 м

Ширина наибольшая........................................................................................................    31 м

Осадка.................................................................................................................................   12 м

Высота от нулевой линии до клотика..........................................................................    47 м

Водоизмещение............................................................................................................    66000 т

 

Состав дедвейта[11]

Тяжелое топливо............................................................................................................2195 т

Дизельное топливо...........................................................................................................255 т

Смазочное масло.................................................................................................................70 т

Котельная вода...................................................................................................................50 т

Пресная вода.....................................................................................................................354 т

Продовольствие..................................................................................................................13 т

Экипаж с багажом................................................................................................................5 т

Перевозимый груз........................................................................................................49717 т

 

Якорь (4 шт.)..................................................................................................... 9,5 т х 4 = 38 т

Якорная цепь (4 шт.)........................................................................................ 20 т х 4 = 80 т

 

Главная энергетическая установка...................................................................   15200 л. с.

(Иначе говоря, нашу телегу тянет как бы гигантский табун в 15200 лошадей)

 

Капитанская каюта

“Капитан размещен в блок-каюте, состоящей из кабинета, салона, спальни, буфетной, санблока с ванной, тамбуров”.

 

 

 

На громадном современном судне, при сравнительно спокойном море, баллов до 5, чувствуешь не столько качку, сколько вибрацию от мощного мотора; если сравнивать с городским транспортом, то едешь не как в автобусе или троллейбусе, а как в рельсовом транспорте: трамвае или метро. Но сегодня, наряду с привычной уже вибрацией мы впервые почувствовали небольшую качку, которая, слава Богу, не мешает мне диктовать, а Вале — писать.

Вообще Валя заранее по-детски боялась качки, но пока — тьфу, тьфу! — за работой забыла обращать на нее внимание (не удовольствовавшись продиктованными мной только что ”тьфу, тьфу!”, она еще постучала три раза костяшками пальцев по письменному столу). Впрочем, она пишет сидя, а я диктую, расхаживая по каюте, — благо лоцманская каюта, в которую нас поместили, пожалуй, не меньше моего рабочего кабинета дома, в Одессе; а если бы Валя сейчас не сидела, а ходила, как я, то почувствовала бы, что ее заносит, как будто на завтрак мы пили не таллинское молоко, а ереванский коньяк.

 

Перед отплытием я был озабочен тем, чем мы заполним 22 дня на судне и как будем спасаться от гипокинезии в маленькой каютке.

Дело в том, что, хоть когда-то я и плавал на небольшом пассажирско-грузовом судне, по маршруту Одесса — Сочи, с моим дедом Степаном Хазаровичем Арзуняном, где он работал продавцом газированной воды (мне было тогда  лет 16), — но вот современные грузовые суда я видел лишь с причала. Оказалось же, что в современном грузовом судне — и каюта большая (правда, нам дали комсоставовскую — лоцманскую каюту); и суд­но громадное — как хороший квартал Одессы; и жилая пристройка многоэтажная — как с лестницами, так и с лифтом; есть и спортзал, и бассейн — в общем, гипокинезии меньше, чем даже дома, в Одессе, когда я во время литературного вдохновения по несколько дней не выхожу из квартиры.

Что же касается проблемы, чем заполнить время, то проблема оказалась противоположной: времени не хватает. Хочется и посмотреть в бинокль на материки, с их прибрежными поселками и городами непривычной, туземной архитектуры, с их храмами разных религий, с их величественными развалинами крепостей, от которых веет древней историей; посмотреть на дельфинов и чаек, долго провожающих наше судно; посмотреть на разнокалиберные суда и суденышки, идущие под разными флагами. Хочется и попрыгать в настольный теннис; и о многом расспросить Бориса Ивановича, который с подкупающей благожелательностью идет на такие разговоры, несмотря на большую занятность, особенно при прохождении проливов, — а именно в таких местах и возникает у меня множество вопросов; и посмотреть видиофильм в кают-компании или кино в матросской столовой, которая по совместительству оборудована в кинотеатр: вчера, например, сначала смотрели по телевизору какую-то рекламно-информаци­онную греческую передачу, а затем — в кинотеатре — неплохой американский фильм ”Клуб Коттон” с паузами между частями, как в сельском клубе.

А ведь надо и работать — писать; это же не отпуск — тогда надо было бы плыть на круизном, а не на грузовом судне: тут все работают, так что даже как-то стыдно быть белой вороной. И вот мы пишем с Валей этот ”Судовой журнал пассажира”, и хоть работаем по много часов в день, но успеваем записать далеко не все, что хотелось бы зафиксировать, — ну, слава Богу, хоть главное зафиксируем.

 

По судовому радио передали:

— В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по второму восточному часовому поясу. Разница с Москвой составит 1 час.

Эти регулярные сообщения судового радио о часовых поясах лишь подчеркивают масштабность нашего путешествия. В день перехода в другой часовой пояс сутки оказываются по 25 часов, — а вот когда, возвращаясь, будем пересекать эти часовые пояса в обратном направлении, тогда мы как бы возвратим эти лишние часы: в день пересечения часового пояса сутки будут составлять по 23 часа. В связи с этим в голове рождается что-то вроде анекдота — недаром ведь я собрал их дома, в Одессе, целую картотеку.[12]

”Армянское радио спрашивают:

— Что означает слово невозвращенец?

 

Дрейф[13]

 

опять легли мы в дрейф

опять ремонт мотора

исчез за судном шлейф

стоим среди простора

 

и сразу жуть берет

а снова заведется?

сердито шторм ревет

волнами в судно бьется

 

когда такой аврал

то всей команде трудно

катит за валом вал

раскачивая судно

 

механикам дан срок

чтоб через час в дорогу

плавучий островок

дрейфует понемногу

 

...и вот мы на ходу

в вибрации и гуле

механики в поту

но и зато в отгуле

 

Армянское радио отвечает:

— Это когда советский человек не возвращается из Соединенных Штатов, объясняя свой поступок нежеланием возвратить обратно добавленные к суткам часы”.

Одновременный перевод стрелок на судне важен по той же причине, что и перевод стрелок на суше при переходе на летнее время, — чтобы не дезорганизовать всю жизнь команды.

 

Ионическое море тепло, ветренно, облачно. Судно легло в дрейф: ремонтируется мотор. Так как мотор не работает, вибрация исчезла, — а вот качка даже несколько увеличилась: судно отдано на волю волн и ветра.

Все бегают озабоченные, в трюме аврал у ремонтных бригад. В чем там дело, мы не знаем — неудобно в такой момент лезть со своими праздными вопросами. Спросим, когда аврал пройдет.

 

Из “Судового журнала” (официального):

0822. Легли в дрейф для осмотра и регулировки анкерной связи главного двигателя.

0950. Подняли два шара, согласно МППСС-72[14]

1200. Дрейф без хода составил за вахту 1,3 мили.

1300. Закончили ремонт, спустили два шара.

 

 

МЕНЮ

Завтрак: салат оливье, масло, чай

Обед: суп гороховый, жаркое по-домашнему, компот

Ужин: котлеты, рожки, компот

Вечерний чай: халва, масло, чай

 

 

 

24 ноября

 

Сегодня прошли мимо берега Сицилии. На достаточно большом расстоянии виднелась полоска земли со светлыми пятнышками городов: в бинокль были различимы церкви, крупные строения. Хотел было сфотографировать Валю на фоне Сицилии, она даже сходила в каюту за фотоаппаратом, — но тут подошел Борис Иванович:

— Когда я брал в рейс жену, — сказал он, — то снял ее на фоне Сицилии, а на фотографии вышло неинтересно: просто полоска земли, — хоть надписывай, что это Сицилия.

Как опытный фотограф-любитель я понимал, что Борис Иванович прав, — и поэтому у меня сразу же отпала охота снимать. То ли дело, когда я снимал Стамбул: правда, в сумерках, в смоге — так что не знаю, как получится; не знаю как фотоаппаратом — пленки еще не проявлялись, — но глазами были видны даже люди.

 

Где-то начиная с Ионического моря динамик в каюте, с его одесско-киевско-московскими программами, стал говорить так же невнятно, с помехами, как когда в Одессе слушаешь ”Голос Америки”.

 

Помню, я работал корректором в ЦБТИ[15] Черноморского совнархоза, и кто-то сказал мне, что облвоенкомат ищет как раз именно корректора в газету советских войск в Венгрии, в Будапешт. А ведь в Будапеште родилась моя мама, оттуда она эмигрировала с родителями в СССР, там и сейчас живут какие-то их родственники. И вообще, хоть и соцстрана, но с одной из красивейших европейских столиц. Да и когда как не в юности поездить — посмотреть мир.

И вот я пару раз сходил к бюрократу в облвоенкомате, с офицерскими погонами: в первый раз он встретил меня выжидательно; потом, когда я пришел уже с документами, он огорошил меня специально заготовленным вопросом:

— А вы — член партии?

По его глазам видно было, что он заранее уверен в моем ответе:

— Нет, я еще комсомолец, — скис я.

— А чтобы поехать в Венгрию, обязательно нужна характеристика райкома партии! — торжествующе пояснил он.

Я понял, что это легкий шантаж: райком партии дает характеристику не только членам партии — дал бы, при необходимости, и мне. Я понимал, что почему-то не устраиваю его — и дело вовсе не в райкоме партии: может, он наметил кого-то другого или просто ждал от меня взятки, которую я не умею давать, даже если бы у меня были на это деньги, которых у меня, конечно же, не было. В общем, так или иначе, — но хода мне не будет.

Это был, наверное, первый эпизод, когда я четко почувствовал себя невыездным. Впрочем, мы все чувствовали это с детства — в наше сознание с детства вошло, что заграницу ездят только члены правительства и дипломаты, знаменитые спортсмены и артисты, гроссмейстеры и ученые.

Нам же, простым советским людям — я сознательно использую тут это клише советской пропаганды — виза зарубеж была заказана. Многие, как и я с Венгрией, делали попытки, — но результат их был такой же, как и у меня.

Правда, хрущевская перестройка сделала одну отдушину: появились дорогие туристские путевки зарубеж. Но человек без блата мог рассчитывать лишь на соцстраны, да и то требовалось хорошо похлопотать и выдержать нелегкую конкуренцию, — а с капстранами и вообще было безнадежно: их разбирало начальство.

 

Не только капитан и замполит выглядели несколько заинтригованными странной миссией пассажиров на грузовом судне — изучающие, взгляды бросали в нашу строну и другие члены экипажа. Хорошо зная, какой клубок нелепостей накручивает в таких случаях сплетня, я, как и капитан, тоже решил принять тактику гласности. И предложил замполиту провести беседу с экипажем.

Замполит воспринял мое предложение сдержанно, сказав, что должен подумать, — и я терпеливо ждал неделю, не напоминая ему. Наконец, он сам спросил меня:

— Вы не передумали провести беседу?

— Я готов в любое удобное для вас время.

И вот беседа состоялась. Я рассказал о том, почему профессор S — тогда он еще не был профессором — вынужден был 16 лет назад эмигрировать из СССР в США, о том, что он организовал мне приглашение на чтение лекций о жестах в K-ском университете, о том, что билеты для меня и Вали на грузовом судне по рейсу “Одесса — Новый Орлеан” и обратно “Новый Орлеан — Одесса” обошлись в 2200 рублей и т. д. Вопросы задавали мне, в основном, Борис Иванович и замполит. Я ожидал вопросов о моей научной и журналистской работе, но они забросали меня вопросами политическими.

Капитан. Сторонник ли вы того, чтобы Солженицын возвратился из Соединенных Штатов в Советский Союз?

Я. Да.

Замполит. Конечно, это очень важно, что он в “Архипелаге ГУЛАГ” разоблачил сталинщину, — но может ли он правильно понять задачи нашей перестройки?

Я. Главное, что когда все молчали, он проявил гражданское мужество, а сейчас, для перестройки, в нашей стране не хватает именно таких людей —  с гражданским мужеством.

Замполит.  Но ведь в некоторых вопросах он ошибается.

Я. Я двумя руками за Горбачева, но и он, на мой взгляд, в некоторых вопросах ошибается.

Хотя в стране и декларировалась гласность, но партийных деятелей такого уровня мало кто решался еще тогда критиковать, — так что мое сравнение эмигранта Солженицына с генеральным секретарем Горбачевым выглядело, мягко говоря, рискованным.

Рядовые члены команды и практиканты Одесской мореходной школы вопросов почти не задавали, сидели настороженно: наверно, боялись, что если что не так скажут, то в следующий раз их не пустят в загранку? Беседа вылилась то ли в допрос, то ли в перепалку. Хотя формально все это было сформулировано очень корректно, в духе перестроечных как бы дискуссий.

Тем не менее я почувствовал, что доверие ко мне возросло, причем как со стороны комсостава, так и со стороны команды. Люди стали заговаривать со мной в коридоре, в кают-компании; делиться своим недовольством тем, что перестройка на морском транспорте слишком робка.

Скоро берега Африки — это чувствуется. Как передают в капитанскую рубку — а наша лоцманская каюта на уровне капитанской рубки, и нам хорошо слышно:

 — Температура воздуха плюс 21 градус Цельсия, температура морской воды плюс 19.

Лето в ноябре!

 

У меня вторую половину ночи была бессонница, — а утром я только опять заснул, как к нашему иллюминатору подошел Борис Иванович и, увидев через иллюминатор сидящую за письменным столом Валю, сказал ей, что готов сделать нам, наконец, обещанную им ранее экскурсию по судну:

— Как говорят у нас на флоте: от киля до клотика..

У меня сон как рукой сняло, я сразу же шепнул Вале:

— Да-да, скажи, что мы сейчас пойдем.

— Ну, я буду на мостике, — сказал Борис Иванович.

Как я и полагал, современное крупное судно — это как солидный завод. Вот несколько любопытных цифр: высота главного двигателя — 17 метров, мощность — 16000 лошадиных сил. Усилие на руле — 309 тонн. На судне четыре якоря: два действующих и два запасных, каждый по 9,5 тонн, каждое звено якорной цепи по 50 килограммов, общий вес одной цепи — около 20 тонн.

Ну, что еще впечатляет? Пара установок кондиционирования воздуха, которые снабжают им все помещения судна (пока кондиционер не включен, — но с подходом к Африке Борис Иванович обещает его включить). Глубина грузовых трюмов — 14 метров, все они снабжены многотонными, автоматически от­крывающимися крышками. Поскольку в шторм волны перекатываются через палубу и могут смыть человека, то под палубой, вдоль борта, тянется 180-метровый пешеходный коридор, похожий на одесскую катакомбу, но с электрическим освещением. На палубе — несколько предметов, напоминающих бочонки, назначение которых мне было непонятно; Борис Иванович объяснил:

— Это надувные плотики: если судно идет ко дну, то на глубине 6 метров срабатывает специальное приспособление и они всплывают. После этого надо дернуть за шнурок, и плотик раздувается; он рассчитан на 10 человек. Поскольку он надут как пузырь, то на него можно прыгать с борта, но если на нем уже люди, то лучше все же прыгать в воду и подплывать к нему.

Если смотреть на наше судно со стороны, — а именно так мы смотрели на него из Одесского порта, — то передние три чет­вер­ти его — плоская грузовая часть (но груз не на палубе, а под палубой). А на задней четверти судна, вплотную к корме, — многоэтажная, с девятиэтажный жилой дом, надстройка. Из порта казалось, что эта надстройка сплошная, и лишь после экскурсии с капитаном я осознал, что она двойная: передняя надстройка — это жилой дом с каютами, столовой, амбулаторией, радиорубкой, спортзалом, бассейном, кают-компанией и т. п., а задняя надстройка — это помещения машинного отделения с двумя большими дымовыми трубами; а между двумя надстройками — двумя горбами верблюда — лишь пара мостиков-переходов.

— Это чтобы отделить жилые помещения от машины, — объяснил Борис Иванович, — так меньше вибрации, шума, загазованности.

Из “Судового журнала” (официального):

“2000. Проверили переход на ручное управление и обратно — замечаний нет.

0830. Мыс Брачетто, мыс Ланторио.

2400. Мыс Фарина.

 

— А тебя что впечатлило? — спросил я Валю уже после экскурсии по судну.

И мы стали вместе вспоминать.

— 60 тонн краски на борту для постоянного обновления внешнего вида судна.

— Морской порядок на складе запчастей: стеллажи с ящиками, на каждом — надпись, какой тут вид запчасти.

(Показывая нам этот достаточно большой склад, Борис Иванович злорадно усмехнулся:

— Представляете, каково тут таможне искать, например, наркотик?)

— Такой же морской порядок и в инструментальной.

— Много интересной аппаратуры в радиорубке: факсимильная связь, которая получает с берега последние сведения о погоде в районе прохождения судна и выдает все это в виде карты; спутниковая радиосвязь, которая действует через отечественный спутник и поэтому не требует оплаты в валюте, без которой не могут обойтись бесспутниковые страны.

— Судовой телеузел, который позволяет комсоставу смотреть телепередачи прибрежных стран; соответствующие телеэкраны — в каютах комсостава.

— Большой белый шкаф в камбузе, который оказался электропечью для выпечки хлеба; на судне выпекают только белый хлеб, — причем он тут такой вкусный, что в первые дни я им переедался.

— В ремонтной мастерской — атрибуты механического цеха: от тисков до токарного станка.

— Есть и специальный тамбур для мусора. У нас в каюте — урна, которую я периодически высыпаю в этот тамбур; а один из матросов потом сжигает весь мусор.

Из экологических соображений  выбрасывать непищевой мусор за борт запрещается. А в машинном отделении Валя переписала плакат на агрегате с маслом:

 

Слив за борт запрещен!

ЗагрЯзнители Акватории будут оштрафованы!

 

МЕНЮ

Завтрак: бекон, кабачковая икра, масло, чай

Обед: борщ, поджарка, каша гречневая, компот

Ужин: тефтели по-гречески, компот

Вечерний чай: джем сливовый, масло, чай

 

 

 

25 ноября

 

Вчера, хорошо нажравшись в обед, я пошел в спортзал играть в настольный теннис.

Вообще в спортзале всегда душно: он внутри надстройки и поэтому без окон; когда в нем кто-то есть, дверь открыта: хоть через нее идет немного воздуха. А в этот раз дверь была закрыта, — значит в зале, видимо, никого нет.

Открываю, — а там, оказывается, все же есть люди: играют в настольный теннис Борис Иванович и замполит. Это впервые я видел капитана с ракеткой: видимо, он чувствовал себя неловко с открытой дверью, на глазах у проходящих по коридору членов команды.

— Разрешите войти? — сказал я.

(Таков морской обычай: когда входишь в помещение, в котором находится капитан или старпом, надо говорить ”Разрешите войти?”)

Войдя, я закрыл за собой дверь, раз уж так удобно капитану. И остался, чтобы играть “на победителя”.

Моя очередь играть. Хоть и обливаясь потом, я вошел в азарт и стал выигрывать один кон за другим.

И вот, играя очередной кон против Борис Ивановича, я вдруг почувствовал, что совсем уж задыхаюсь. Напрягши всю свою волю, выиграл 21-е оч­ко — и сказал:

— Извините, но я больше не могу: в этой духоте мне не хватает воздуха,

Благополучно выскочил из зала — и к лестнице; а чтобы подняться в нашу лоцманскую каюту, надо преодолеть три этажа.

На лестнице мне стало совсем плохо: затошнило, закачало, как пьяного. ”Неужели от качки?” — мелькнула мысль, — нет, я задохнулся в спортзале! Скорее к воздуху, на палубу!

Выскочил на одну из промежуточных палуб, с радостью вдохнул полной грудью свежий воздух... И почувствовал, что вот-вот отключусь.

Железной хваткой схватившись за ближайший поручень, с трудом удержался на ногах. ”Скорей домой — в каюту, к Вале!” — и ринулся дальше вверх.

На последнем участке трапа опять чуть не отключился, ввалился в каюту, на ходу стягивая с себя спортивную одежду и бросая ее на пол. Валя ехидно посмотрела на меня — открыла было рот, собираясь что-то по своему обыкновению съязвить. И тут силы окончательно оставили меня — я плюхнулся на диван.

Потом Валя сказала, что я стал серо-желтого цвета и закатил глаза.

...Когда я очнулся, Валя с перепуганным лицом склонялась надо мной. По ситуации я понял, что какой-то момент — может быть, полминуты — был без сознания. Как только очнулся, помнил еще какое-то видение, вроде сна, — но тут же забыл его.

Валя долго, но безуспешно уговаривала меня принять лекарства и обратиться к судовому врачу, — а я в ответ, как всегда, лишь объяснял ей недостатки европейской медицины и достоинства азиатской.

После этого я вчера до конца дня чувствовал себя неважно: слабость, одышка. Но вот сегодня опять вошел в свою обычную форму — и даже принял участие в начале многодневного первенства судна по настольному теннису.[16]

 

Итак, упразднено деление советских граждан на высшую касту — выездных и низшую — невыездных. Остались, правда, экономические и транспортные трудности заграничных поездок, но вот правовая дискриминация таких поездок действительно ликвидирована: по должности, партийности, национальности, состоянию здоровья, характеристике райкома партии (даже и для беспартийных). И вот заездили: Зорик Ав­рутин уже дважды побывал в гостях у родной сестры в Соединенных Штатах; Соня Брук съездила в гости к родственникам в Израиль; Миша Коломей поехал к знакомым в Югославию; Роберт Короткий поплыл на круизном судне по рейсу Ленинград — Одесса с заходом в страны Прибалтики, Атлантики и Средиземного моря.

Остальные, большинство, не воспользовавшиеся нежданно-негаданно свалившейся на них отменой их фатальной невыездности, жадно ловят информацию, расспрашивая первых вырвавшихся зарубеж, недавних невыездных. И получают удовлетворение от того, что “оковы пали”, что они теперь при большом желании тоже могут съездить: надо лишь уговорить кого-то, чтобы выслали вызов (а скоро — обещают, что и без вызова можно будет ездить), скопить денег, пройти испытание очередями в ОВИРе, посольстве, авиакассе. Многие так никогда и не соберутся съездить заграницу, завязнув в рутине семейных забот, в не иссякающей текуче работы. Но само сознание, что теперь стоит только захотеть... — само это сознание дает возможность легче дышать, чувствовать себя менее обделенным в этой жизни.

 

Из “Судового журнала” (официального):

“0220. Мыс Бизето.

0400. Мыс Рас-эль-Коран.

0630. Скала Гальою.

0800. Мыс Лагомит.

1200. Мыс Матифуис.

2400. Маяк Бенгут”.

 

Богу Нептуну, наверное, не нравится почему-то “Судовой журнал пассажира”, который мы с Валей сейчас пишем, и он специально раскачивает судно: судя по волнам в иллюминаторе, сейчас баллов, наверное, 5. А ведь я привык диктовать, расхаживая по комнате, — и ритм моих шагов определяет ритм мысли; из-за качки же шаги мои то и дело заплетаются, как у пьяного, — а в ритм шагам заплетаются и мысли. Впрочем, и буквы у Вали тоже немного пьяные, так что в общем все гармонично.

 

Сегодня вышли к берегам Африки, сейчас идем вдоль побережья Туниса. Однако идем в нескольких милях от берега: кроме ленточки земли на горизонте, ничего не видно — так что и фотографировать не интересно.

 

МЕНЮ

Завтрак: суп молочный с вермишелью, яйцо, чай

Обед: суп с фрикадельками, гуляш, пюре картофельное, компот

Ужин: бульон, пирожки с мясом, компот

Вечерний чай: варенье ежевичное, масло, чай

 

26 ноября

 

В прошлую ночь мы с Валей искали на чистом звездном небе Большую Медведицу и не нашли, — а ведь мы еще не пересекали экватор и находимся в Северном полушарии. Но в прошлую ночь, при прогулке по другому борту, Валя вдруг узнала космическую знакомую:

— Вот она!

Я посмотрел по направлению взгляда:

— Да, это она, — обрадовался я и сразу же нашел глазами Полярную звезду над краем ковша Медведицы.

 Мы сначала не увидели Медведицу потому, что привычно искали ее высоко над горизонтом, — а тут, в Средиземноморье, она почти лежит на горизонте. Соответственно и Полярная звезда — значительно ниже.

И было приятное ощущение — как когда теряешь какую-либо вещь, а потом находишь ее.

 

После завтрака в кают-компании — очевидно, по указанию Борис Ивановича — судовой врач, юный блондин славянского типа, предложил мне и Вале посетить медкабинет. Чтобы попасть туда, нам пришлось спуститься вместе с ним на лифте на один из нижних этажей жилой надстройки.

Хотя медкабинет и имел какие-то атрибуты, свидетельствовавшие о его лечебной направленности: стетоскоп на столе; топчан, накрытый белой клеенкой и т. п., - тем не менее для такого современного судна он выглядел слишком тесно и бедно. Врач вытянул из-под стола и открыл небольшой сундучок:

— Это наш запас лекарств.

Сундучок был на треть заполнен различными пачечками таблеток, бутылочками — всё это не упорядоченно, а навалом, как мусор. Увидев наше недоумение таким неуважением к лекарствам, врач криво усмехнулся:

— Всё это — с просроченными датами! — Он зачерпнул в горсть пару пачечек таблеток, одну бутылочку — и протянул нам: — Вот, посмотрите...

Валя вытащила из своей сумочки очки, надела их; взяла из горсти врача одну пачечку:

— Ого, срок вышел уже в прошлом году.

— Я уже два раза писал рапорты на имя начальника пароходства, — сказал врач, — но они все равно не дают нам лекарств... Правда, вот дали, — он вынул, уже не из сундучка, а из ящика в столе несколько каких-то пачечек, — эти свежие, не просроченные. Но это норма в рейс на одного человека! А у нас на судне, вместе с вами, — 42 человека!

В 80-е годы нас, советских людей, не удивить было такими просроченными лекарствами: мы уже привыкли к тому, что Советский Союз, одна из богатейших стран мира, всегда жестоко экономит на нас, своих гражданах, ради осуществления глобальных марксистско-ленинских утопий. А кроме этой генеральной линии — хочется сказать генеральской линии, — еще и вороватое чиновничество старается забрать себе всё лучшее: в данном случае, вполне возможно, что кто-то из отдела снабжения пароходства просто “пустил полученные лекарства налево”.

— ...А у вас есть что-нибудь против качки? — попросила вдруг Валя.

— Да, я вам дам сейчас, — ответил он.

Раскрыл одну пачечку и высыпал Вале на руку несколько таблеток.

Что касается меня, то я уже много лет не употребляю никаких лекарств и стараюсь добиться того же от Валя, — поэтому я сказал ей:

— Очень надеюсь, что они тебе не пригодятся и ты вернешь их.

Но через пару дней, когда был шторм, Валя, более уязвимая к тошноте как женщина, все же использовала эти таблетки.

 

По судовому радио передали:

— В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по первому восточному часовому поясу. Разница с Москвой составит 2 часа.

 

Не помню, с чего начинал Колумб подготовку к открытию Америки, но советский человек начинает ее с очереди в ОВИРе.

На перерегистрацию в очереди надо появляться каждый понедельник в 1800; пропустил — записывайся в следующий понедельник, опять в конец очереди. Мы не пропускали, но все равно наша очередь подошла лишь через 1,5 месяца: она давала право войти в приемную, где еще часа два ожидания давали в свою очередь право войти, наконец, в кабинет к инспектору.

Это была смазливая блондинка, с официально-холодными глазами и с погонами старшего лейтенанта милиции — ей понадобилась всего 1 минута, чтобы заметить отсутствие в наших вызовах важной бумаги, так называемой ”легализации” от советского консула в Соединенных Штатах. Итак, 1,5 месяца в очереди — ради 1 минуты бюрократического внимания.

Мое письмо в Штаты и получение ”легализации” заняли еще месяца три (1,5 + 3). После этого районный ОВИР принял наши документы и еще месяца через три (1,5 + 3 + 3 = 7,5) уже областной ОВИР выдал нам долгожданные заграничные паспорта.

Итак, на оформление документов в ОВИРе ушло 7,5 месяцев.

 

Из “Судового журнала” (официального):

“0800. Маяк Тенеис.

1610. Произведена антистатическая обработка швартовых синтетических тросов.

1840. Мыс Локо-Пилада, маяк Гота.

2230. Маяк Адра.

2400. Мыс Сократоре.

 

Вот я диктую Вале — в Средиземном море, между Францией и Алжиром, — но периодически накатывают приступы тошноты... Нет, не от морской болезни — при 3-х баллах ни я, ни Валя ее, слава Богу, ни чувствуем, — а от страха: не прослушивается ли лоцманская каюта — тем более, что она предназначена, в основном, для лоцманов-иностранцев; не засел ли кто специально в туалете вблизи каюты, ведь дверь ее из-за духоты мы открыли и вся диктовка может быть хорошо слышна в туалете?

При подготовке к отплытию разные люди советовали нам, как вычислить на судне представителя КГБ. По их советам получается, что это один из наших соседей по обеденному столу в кают-компании, с классическими русскими именем-отчеством-фамилией: Иван Петрович Сидоров[17].

Даже когда мы в каюте одни и дверь ее закрыта, Валя начинает иногда хохмить, адресуясь как бы к невидимому третьему:

— Пожалуюсь Ивану Петровичу!

— А что подумает об этом Иван Петрович?

— Иван Петрович, как вы все это терпите?

И мы с ней вместе смеемся. Но в этом смехе присутствует, увы, и некий элемент лихорадочности, подогреваемый тошнотой страха.

Может, этот кажущийся уже беспричинным страх носит у нас патологический характер — этакая социологи­че­ская пандемия страха? А может, как раз наоборот: страх отнюдь не беспричинный — и адская машина КГБ, используя расслабляющую атмосферу перестройки, коварно плодит новые толпы “непуганых идиотов”, чтобы тем легче накапливать на всех нас досье для часа Х?

 

Моряки, как никто другой, знают и любят географию нашего шарика. Поэтому судовое радио не упустило возможности торжественно объявить:

— Прошли меридиан Гринвича!

 

МЕНЮ

Завтрак: какао, сыр, масло, чай

Обед: бульон с лапшой, курица, картофель жареный, компот

Ужин: омлет с колбасой, компот

Вечерний чай: булка сдобная, масло, чай

 

 

 

27 ноября

 

Сегодня на завтрак была картошка в мундире с селедкой.

— Это морской обычай — есть по понедельникам картошку в мундире, — объяснил нам замполит.

Затем вошедший в кают-кампанию Борис Иванович тоже сказал нам об этом обычае.

Данное двукратное объяснение иллюстрирует то, как моряки ревниво оберегают свой экзотический мир, свои морские обычаи — и в то же время не прочь покрасоваться ими перед нами, сухопутными.

— По тому, сколько осталось съесть в рейсе картошки в мундире, моряк судит о том, сколько осталось недель до возвращения домой, — объяснил Борис Иванович.

— А в каждые воскресенье и среду, — добавила буфетчица Вика, — курица и жареная картошка.

— Так что: по корабельному меню можно судить о днях недели? — сострила Валя.

Да, процедуру оформления документов относительно демократизовали, хотя в этом вопросе пройдено лишь полпути, — но вот транспортно-экономическая сторона вопроса... Если биле­ты на самолет Нью-Йорк — Москва и обратно обходятся среднему американцу в часть его месячной зарплаты, то среднему советскому человеку — в 5-10 месячных зарплат. Но беда в том, что и этих билетов нет.

В Одессе, в течение двух недель, — ежедневно, в шесть часов вечера — я ходил отмечаться в очереди к кассирше международной кассы аэропорта. А когда моя очередь подошла, получил от нее ответ:

— Все билеты на год вперед уже забронированы.

— Ну, тогда забронируйте на год вперед плюс один день.

— Больше чем на год вперед бронировать не разрешается.

Чтобы как-то завуалировать бессмысленность создавшейся ситуации, касса выдает солидно отпечатанный компьютером так называемый “Лист ожидания” на определенную дату: если кто-то передумает лететь или заболеет, то я — якобы первый претендент на его место.

Но это — де-юре. А де-факто — спекуляция билетами почти в открытую; так что, если кто-нибудь и заболеет, — то билет все равно достанется не мне, а пойдет налево. “Сверху” надо дать почти столько же, сколько стоит сам билет; поэтому реально получается не 5-10, — а 10-20 месячных зарплат.

Все это было главной причиной, почему я — ни на что, впрочем, уже не надеясь — ринулся на прием к заместителю начальника Черноморского пароходства Юрию Антоновичу Пригоде: утопающий хватается за соломинку. Но, к счастью, совершенно неожиданно, то, что казалось соломинкой, — оказалось реальным спасательным кругом.

 

Из “Судового журнала” (официального):

“0320. Мыс Каламбурас.

0610. Сличили часы с вахтенным механиком, начали переводить главный двигатель в маневренный режим, готовим судно к плаванию в проливе Гибралтар.

0650. Маяк Европа, маяк Серока.

0730. Вошли в пролив.

0820. Маяки Корнеро, Морроки; мыс Асебусс.

1000. Башня Грасия.

1040. Мыс Пьедра Горда.

1115. Маяк Спартель.

 

Говоря об относительной устойчивости именно нашего судна к качке, бородатый механик из ЦПУ[18] назвал его утюгом. Сравнение меткое: судно действительно напоминает по форме утюг и при небольшом 4-балльном шторме утюжит волны практически без качки, лишь с вибрацией. Но сегодня баллов, наверно, 6 — дает о себе знать разница между морем (Среди­зем­ным) и океаном (Атлантическим), — и поэтому почти не удается стоять и ходить, не хватаясь за предметы, стены и поручни. Под душем есть специальная ручка, прикрепленная прямо к стене, — сегодня пришлось мыться, держась за нее. Есть такая же ручка и над унитазом — придется, наверно, воспользоваться и ею.

У качки есть одна практически неприятная для нас сторона — стало трудней вести этот ”Судовой журнал пассажира”: мне — труднее сосредоточи­ться, Вале — труднее записывать. И — позволю себе такой каламбур: трудно сохранять равновесие духа, когда трудно сохранять равновесие. Вообще такой каламбур может относиться не только к качке, но и к пьянству, которого на судне, слава Богу, нет и быть не может, потому что во время рейса тут — “сухой закон”.

Но несмотря на качку, мы с Валей все равно упорно пишем. Ведь ”Судовой журнал” (официальный) пишется в любую погоду, — значит, и наш, ”Судовой журнал пассажира” не должен ударить лицом в грязь.

 

надоела буря мне

чтоб забыть про бурю

я играя в буриме

с Валей каламбурю

 

Руководство судна озабочено состоянием всех своих пассажиров: Вали и меня. Сначала зашел замполит, поинтересовался, как мы себя чувствуем, а потом объяснил:

— Понимаете, волны бьют сегодня в лаг (это значит — в борт); а точнее — бьют спереди-справа. Такое неудобное направление к волнам и особо раскачивает судно.

Через некоторое время к нам зашел судовой врач. Вчера я играл с ним в спортзале в настольный теннис — поэтому сегодня я спросил:

— А в шторм можно играть в теннис?

— В такой как сегодня, вряд ли, — ответил он.

— А если держаться за ракетку и шарик? — схохмила Валя.

 

На двери капитанского мостика пишется:

 

Посторонним вход воспрещен

 

Но нас с Валей Борис Иванович пригласил:

— Заходите в рубку, когда хотите. Приходите, например, на наше ежедневное штурманское занятие в 1300.

На штурманском занятии мы с интересом прослушали сообщение 3-го помощника об особенностях навигации в ближайшие сутки и проследили вместе со всеми маршрут по подробнейшей лоцманской карте. Тут же Борис Иванович обратился ко всему комсоставу:

— Наши пассажиры будут в любое время заходить в рубку, и вы отвечайте, пожалуйста, на их вопросы, — А подумав, добавил: — Но, конечно, не в ущерб вашим основным обязанностям.

— Можно задать вопрос? — обратился я к Борис Ивановичу. — До перестройки, в эпоху застоя, вы тоже разрешили бы нам всем интересоваться на судне?

Борис Иванович на мгновение смутился, но тут же уверенно ответил:

— У меня всегда были такие принципы. Мне скрывать нечего.

Видно было, что Борис Иванович присматривается ко мне: случайно ли, что меня направили пассажиром именно на его судно? А может быть, я оказался тут и вовсе не как журналист, — а по какому-либо еще, более серьезному ведомству?

Я полагаю, что Борис Иванович в общем-то человек смелый. Тем не менее элемент страха проскальзывал иногда в его отношении ко мне: не составляю ли я угрозу его карьере.

Еще более этот элемент страха сквозил в разговоре со мной замполита. Тот откровенно выпытывал мои взгляды по некоторым актуальным проблемам нашей страны. И, если бы я декларировал ортодоксально партийную позицию, — это, полагаю, лишь усилило бы его подозрительность; в то же время диссидентские взгляды, уверен, просто напугали бы его — поэтому я старался говорить с ним в умеренно перестроечных тонах: т. е., хоть и за Сахарова, Солженицына, — но в то же время и за Горбачева, Ельцина.

Правда, я все время откровенно выступал против партийной бюрократии, не говоря уж о сталинизме и брежневизме. И мне показалось, что замполит, будучи сам партийным функционером, то ли преклонялся перед тем, что я называю партийной бюрократией, то ли попросту боялся ее.

 

Сегодня в семь утра в дверь каюты постучали. Я подскочил, в трусах, с постели и приоткрыл дверь:

— Извините, — сказал один из матросов, — капитан велел передать вам, что проходим Гибралтар.

Мы поспешно оделись и выскочили на капитанский мостик. Увидев нас там, Борис Иванович с удовлетворением спросил:

— Ну, как переносите качку?

— Пока все в порядке! — бойко ответила Валя.

И Борис Иванович одобрительно объявил:

— Всё, вас можно уже записывать в моряки!

Была еще ночь, только начинало светать. Наше судно проходило ближе к правому, испанскому Геркулесову Столпу; эта причудливой формы гора неплохо видна была и в темноте. У подножия Столпа, с мыса Европа, бросал свой мощный луч маяк Серока. Такой же луч шел с другого мыса — у подножия левого, африканского Геркулесова Столпа.

В предупреждении Борис Ивановича о том, что проходим Гибралтар, кроме присущей ему любезности, было, по-видимому, и щедрое желание поделиться радостью встречи с одной из самых знаменитых достопримечательностей природного ландшафта нашей планеты. Капитан дальнего плавания, рабочее место которого Мировой океан, смотрит на этот Мировой океан как на свое хозяйство, и гостеприимно рад, чтобы это хозяйство служило не только ему, но и гостям, — в данном случае нам с Валей.

 

Несмотря на всю обдирку цивилизации в человеке много остается еще от дикаря — например: веселая улыбка, когда кто-то споткнулся. Такое же непохвальное удовольствие получаю я, когда слышу по радио, что сейчас, в ноябре, в Москве -20 С°, — и это в то время, как у нас тут, на нашем судне, плывущем невдалеке от Африки, +20.

Вода тоже +20, светит яркое солнце — пляжный сезон. Борис Иванович  сказал, что по моему желанию, в любой момент могут накачать в бассейн воду Атлантики. Но неудобно: рабочий день в разгаре — все работают, а я буду развлекаться!.. Хотя ярко-голубая вода Атлантики так и манит нырнуть в себя.

 

МЕНЮ

Завтрак: сельдь, картофель в мундире, масло, чай

Обед: борщ, язык под майонезом, рис отварной, компот

Ужин: винегрет, рыба жареная, компот

Вечерний чай: халва, масло, чай

28 ноября

 

По судовому радио передали:

— В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по первому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 3 часа.

 

На входной двери нашей каюты табличка[19]

 

PILOT

 
 

 

 

 


Наверху двери — штырь, в виде треугольника (как мужской орган), а на стене у двери на том же уровне — пружинистое захватывающее устройство (как женский орган), в которое при энергичном нажатии на дверь и входит этот штырь. При необходимости, данный зажим (или, если хотите, — половой акт двери со стеной) надежно держит дверь в открытом состоянии даже во время сильной качки. Такой же зажим и на двери туалета.

Площадь каюты 5м х 3,5м; высота — как в хрущебе: для хрущебы это укор, для каюты — похвала. Два сравнительно больших иллюминатора, один из которых задраен наглухо, а другой можно задраить и отдраить; на обоих — шторки, в дневное время намотанные на валик над иллюминатором, а в вечернее — оттянутые с валика вниз и надетые внизу отверстием на выступ. Утром, стоит только стащить отверстие с выступа, — и пружина сама наматывает шторку на валик. Кроме того, перед всей этой системой есть еще обычные матерчатые шторки, которые можно задвинуть с двух сторон.

В первые пару вечеров, когда темнело, 4-й помощник подходил к нашему открытому иллюминатору — иллюминаторы выходят на правое крыло капитанского мостика — и просил зашторить их. Дело в том, что вечером в капитанской рубке темно, лишь светятся шкалы приборов и это позволяет капитану и рулевому сравнительно неплохо видеть перед судном путь в океане в свете судовых прожекторов, — а свет из наших иллюминаторов, наверное, попадал в капитанскую рубку и тем самым ухудшал видимость из нее. Когда мы это поняли, мы сами стали исправно зашторивать иллюминаторы как на синтетические, так и на матерчатые шторки.

 У той длинной стены каюты, в которой входная дверь, есть еще двухтумбовый письменный стол с ящиками, двойная книжная полка над столом, графин со стаканом в специальных обручах на стене, популярная в России картина Перова ”Охотники на привале” и небольшой диван. Другая стена занята более плотно: в одном углу — отдельное помещение с туалетом, умывальником и душем; в середине — стенной шкаф, с зеркалом из двух створок во весь рост на внутренней стороне; в другом углу — высокая двухспальная деревянная кровать, отгороженная от остальной комнаты задвигающимися шторками-альковом. В каюте хорошая система освещения: у входной двери два выключателя, одним их которых включаются две лампы дневного света на большой стене, другим — такие же лампы у противоположной большой стены; над письменным столом, — под книжной полкой — ”настольная” лампа дневного света со своим выключателем и розеткой для электробритвы; над постелью — лампочка с выключателем; выключатель у двери туалета зажигает в нем две лампочки под абажурами — словом, при желании можно устроить настоящую иллюминацию.

В общем, отличный номер на двоих, по критериям советских гостиниц.

Впрочем, советское — это значит отличное... Как я всегда добавляю — от нормального...

Эта лоцманская каюта стояла все время без использования, поэтому в ней оказалось немало неполадок. Не было лампочки над кроватью и одной из двух в туалете, не стекала вода в полу душа, кровать была немного провалена в середине и, что самое неприятное, некоторые предметы при вибрации тарахтели. Ну, что касается тарахтящих предметов, то мы их быстро выявили сами и утихомирили: во входной двери кем-то сорваны амортизирующие резинки — так мы стали при закрывании закладывать в дверь свернутую в несколько раз газету, такая же газета утихомирила задвигающиеся дверцы книжной полки из оргстекла и т. д. Что же касается более серьезных неполадок, то замполит по первому же нашему слову присылал к нам судовых специалистов, которые незамедлительно эти неполадки устраняли, что приятно контрастировало с привычной волынкой наших одесских жеков.

Вообще на судне чисто; тем не менее в каюте ежедневно появляется на полу пыль, свертываемая статическим электричеством в шарики-рулончики.

— Стенки полые, — объяснил нам Борис Иванович, — и пыль проникла туда еще при строительстве, а морские сквозняки выдувают ее в помещение, и запасы ее не иссякают.

Но в целом на судне в море воздух все-таки гораздо чище и гораздо меньше пыли, чем дома на суше.

 

Команда работает на судне круглосуточно, по вахтам, без выходных — отгулы приплюсовываются потом к отпуску, и поэтому у моряков бывают иногда фантастически длинные отпуска: по полгода и даже больше. И на судне получается, что в один и тот же момент одни на вахте, другие спят, третьи смотрят видеофильм в кают-компании или играют в настольный теннис в спортзале... Но есть и общий режим, который худо-бедно всех объединяет.

 

Каюта

 

на судне

не так уж и много уюта

но главный уют

это наша каюта

в ней письменный стол

на котором пишу я

кондиционер

сквозь который дышу я

 

есть книжная полка

везу я в ней книжки

есть койка двуспальная

для интрижки

но я-то плыву не с интрижкой

с женой

и сплю между ней

и железной стеной

 

на судне

не так уж и много уюта

но главный уют

это наша каюта

в ней иллюминатор

а в нём океан

который зовёт

к берегам дальних стран

 

В 700 радист включает радио — специальный московский канал для советских моряков в разных концах Земного шара; радиодинамики есть во всех каютах.

В 730 — завтрак; если кто-то пропустил из-за работы время трапезы, то его порция будет ждать его в дополнение к следующей трапезе.

В 1200 —­ обед.

В 1215 — сводка по внутреннему судовому радио о движении судна.

В 1700 — ужин.

В 1815 — техучеба, инструктаж или политинформация.

В 1930 — вечерний чай.

В 2030 — кинофильм, который по сути и завершает обязательный набор дневных мероприятий.

Любопытен у моряков этикет приветствия во время еды. Если в кают-компании трапезничает в это время капитан, то каждый входящий говорит:

— Прошу разрешения войти...

Это звучит не столько как вопрос, сколько как приветствие — вроде ”Здра­вствуйте”. Ответа на это приветствие не принято давать, и сказавший его просто входит, так и не дожидаясь разрешения.

Войдя, произносит еще:

— Доброе утро (день, вечер)! Приятного аппетита!

Поев, тоже произносит:

— Спасибо! Приятного аппетита!

Сам капитан разрешения войти ни у кого, естественно, не просит, — но остальные словесные формулы говорит тоже.

При наличии капитана, старпом произносит все эти формулы наряду  с другими, а при отсутствии капитана, замещает его и произносит, следовательно, лишь капитанские формулы.

 

Поскольку в кают-компании питаются 18 человек, то если бы на все эти приветствия все отвечали, то собственно для еды не оставалось бы времени. Поэтому принято так: входящий или выходящий говорит свои приветствия, а те, кто в этот момент едят,  как бы не обращают на них никакого внимания. В общем, буквальный смысл слов уже почти потерялся, — а остался лишь чистый ритуал.

Мне с Валей как морякам-дилетантам прощается, что мы освоили их ритуал несколько упрощенно: например, после еды мы говорим лишь ”Спасибо!” — вместо “Спасибо! Приятного аппетита!”

 

МЕНЮ

Завтрак: бекон, икра кабачковая, масло, чай

Обед: суп гречневый, отбивная, пюре картофельное, компот

Ужин: сосиски, вермишель, компот

Вечерний чай: джем клубничный, масло, чай

 

 

 

29 ноября

 

Из “Судового журнала” (официального):

“0400. Острова Лансароте.

1000. Закрыли, опломбировали мусорный рукав камбуза, прачечную.

1040. Маяк Ла-Ислетта.

1107. Оба якоря готовы к отдаче, боцман у якорей. По сообщению агента, швартовка в 18 часов. Под командованием капитана следуем к месту якорной стоянки переменными ходами и курсами.

1130. Получено разрешение лоцманской станции на постановку на якорь.

1240. Мол Рейна-София. Отдали правый якорь, 5 смычек каната в воду.

1510. Закончили оформление прихода. Спустили флаг Q[20]. Агент покинул борт судна.

Канарские острова расположены чуть севернее Северного тропика, невдалеке от северо-западного побережья Африки: Марокко и Западной Сахары. Острова принадлежат Испании, главный город провинции Лас-Пальмас находится на самом большом острове архипелага, который так и называется — Большой Канарский. Именно тут наше судно сделало свою единственную остановку на пути в Соединенные Штаты.

И вот мы с Валей сошли на берег Лас-Пальмаса.

...Я вынул из сумки тор­бу, постелил ее на землю, вернее — на асфальт приЧала, стал на нее коленЯми и, ЧЕРЕЗ ТОРБУ, поцеловал этУ ЗЕМЛЮ со словами:

— Здравствуй, свободный мир!..

Так я представлял себе свою первую встречу со свободным миром. Но в действительности эта встреча произошла несколько менее торжественно.

Когда мы сошли на причал, я поцеловал Валю и мысленно — только мысленно — произнес:

”— Поздравляю тебя, Валя, с первым в нашей жизни прорывом сквозь железный занавес! Давай поблагодарим Перестройку, что она хотя бы надломила этот занавес, пробила в нем бреши, в одну из которых нам и удалось протиснуться. Дай бог, чтобы этот занавес поскорее рухнул окончательно и чтобы впредь нам не надо было искать бреши, чтобы протискиваться в них, рискуя ободрать бока, — а как нормальные люди нормальных стран мы могли бы легко и естественно, когда нам заблагорассудится, путешествовать по планете, которую всю Бог отдал в наше пользование, и никто не вправе сегрегировать ее по идеологическим, расовым и другим узурпаторским поводам. Поздравляю с выходом за железный занавес!”

Вообще все это я сказал Вале не только мысленно, но и устно — правда, лишь полчаса спустя после знаменательного поцелуя, который состоялся действительно, как только мы сошли на берег. В момент же поцелуя я не мог этого произнести вслух, так как, по обычаю неотвратимой советской стадности, те члены команды, которые тоже получили увольнительные, одновременно с нами высыпали на берег и среди них, естественно, совершенно не интересующийся нами Иван Петрович Сидоров. А ведь нам еще две недели плыть с этой командой и с этим Сидоровым в Соединенные Штаты. Благодарю Бога, что Он во время надоумил меня произнести этот мой свободолюбивый монолог лишь мысленно: ведь, как меня учили в детстве папа и мама, береженного — Бог бережет.

Страх!

Охранительный страх прочно сидит в нас, советских людях, и перестройка пока лишь поколебала, но не уничтожила его. Не знаю, способна ли она уничтожить его полностью, или поколение, зараженное им при сталинизме, неизлечимо — надежда лишь на то, что болезнь не наследственна и новое поколение вырастет избавленным от подобного страха.

 

Еще в Средиземном море я настроился, что из Лас-Пальмаса отправлю письмо и открытку с видом Канарских островов отцу в Советский Союз и письмо профессору S в Соединенные Штаты. В виду нашего весьма скудного с Валей запаса долларов и неконвертируемости рубля, скрепя сердце решился, наконец, ассигновать на почтовые расходы один доллар.

— Where is the post-office?[21] — спрашивал я у испанцев поинтеллегентнее, стараясь попасть на понимающего по-английски.

С их помощью мы нашли трехэтажный post-office — видимо Лас-Пальмовский главпочтамт, — но он оказался почему-то закрытым.

Я опять обратился к прохожему — он указал глазами и рукой на этот закрытый post-office.

— It is closed[22], — сказал я.

Come tomorrow[23], — объяснил он.

Действительно, tomorrow главпочтамт был открыт. Мы обошли все его этажи, но, увы, нигде не видно было ни конвертов, ни открыток — оказывается, у испанцев не принято продавать их, как у нас, на почте. И опять я обратился к мужчине посолиднее. 

Go to Santa Katalina square to the book-shop[24], — ответил он.

И даже галантно проводил нас до этого сквера — благо он расположен был в двух шагах от post-office.

Мы выбрали открытку с видом Лас-Пальмаса: горы, солнечный пляж у океана, а между ними — архитектурные глыбы современного города; а также взяли два конверта. Я протянул пожилой интеллигентной продавщице бумажный доллар — и произнес заранее заготовленную при помощи словаря фразу:

— I want to get the change by American cents[25].

На конверты нужны были марки. Что “марка” по-английски stamp я забыл — и показал рукой на пустое поле конверта:

— Марки, — растерянно сказал я по-русски и добавил по-английски:

— One envelope to USA, and second to USSR[26].

Она поняла меня и тут же оторвала четыре марки. На экране ее калькулятора загорелась цифра 185. ”Неужели за мою покупку набежало так много этих чертовых песо”? — испугался я.

— You must pay two dollars,  — ответила она. — Change it for pesos in the bank and come again[27].

Thank you[28], — сказал я — и испуганно ретировался.

Два доллара! Я и на один-то решился с трудом. Для того мизера, что мне обменяли, это кошмарно большие деньги.

Нам с Валей дали по обмену лишь $ 642: такова разрешенная в СССР квота на двоих, если срок пребывания в США — не менее двух месяцев. Валя едет как раз на два месяца, меня университет пригласил на полгода. Итого: восемь человеко-месяцев. А это значит: $ 642 : 8 » $ 80 долларов на человеко-месяц. По официальному курсу это 52 рубля на человека в месяц! Ну что ж, с голоду, надеюсь, не помрем — и на этом спасибо. А если очень экономить, то может хватить и на ночлежку для бездомных.

Мы, конечно, понимаем: в Советском Союзе не хватает валюты — но не хватает-то ее не из-за нас, а из-за тех, кто узурпировал над нами власть. Ну, ладно, как-нибудь продержимся. А власть узурпаторов, будем надеяться, — уже на последнем издыхании.

В общем, письма мы так и не отправили — для нас такое не по средствам. Лас-Пальмасу мы не дали заработать на себе даже этих двух долларов. Правда, это увеличило риск того, что в Новом Орлеане нас никто не встретит — мы ведь не успели до отплытия из Одессы получить ответы на наши письма в Соединенные Штаты, так что мы оставались не уверены, дошли ли эти письма по назначению. Поэтому, конечно, надо было бы сдублировать информацию о дате нашего приезда из Лас-Пальмаса. Но — два доллара!

 ...“Дорогой S!

Вот мы уже и в Лас-Пальмасе. Плывем из Одессы в Новый Орлеан на грузовом судне ”Академик Благонравов”. Прибытие в Новый Орлеан — предположительно 12 декабря.

Хорошо было бы, чтобы нас встретил кто-нибудь русскоязычный и помог на первых порах хотя бы в качестве гида. Из Нового Орлеана предполагаем сразу же добираться к тебе в K.

А пока мы гуляем по Лас-Пальмасу, где наше судно сделало небольшую остановку. Вечное лето, солнце, жара — благодать. Сегодня-завтра начнем пересекать Атлантику”.

Увы, это письмо так и не было отправлено.

 

Унижение ОВИРом — не только месячными очередями, но и стервисом всей окружающей обстановки.

ОВИР нашего района (Киевский район Одессы) — в квартире первого этажа черемушкинской пятиэтажной хрущебы; очередь жмется на пятачке лестничной площадки и у входа в парадную, под окнами жилых квартир. Мы, конечно, ко всему привыкли, но стыдно перед иностранцами, которых обслуживает тот же ОВИР, но, конечно же, без очереди — очередь, как всегда, лишь для своих.

Как и во всякой толпе, в очереди стихийно возникают лидеры, чтобы поддерживать хотя бы относительный порядок и еженедельно переписывать уточненный многостраничный список. Некоторое время и я был таким лидером.

Иностранцы с ужасом смотрят на эту нашу озлобленную очередь, ругаются на своем непонятном языке, — но тем не менее и им приходится, по крайней мере, продираться сквозь нашу очередь: чтобы, соблюдая закон, зарегистрировать свой паспорт. Одновременно с верхних этажей продираются сквозь очередь на улицу, на волю, жильцы дома. Периодически люди в милицейской форме и люди в штатском, но с удостоверениями МВД проводят без очереди каких-то своих людей, и это, естественно, особо распаляет страсти многоголовой гидры очереди.

...Но вот ты сел, наконец, на вожделенный стул возле инспекторского стола. В злополучную эпоху застоя инспектора грубо оскорбляли советское быдло, теперь же, в перестройку, деланно улыбаются — и тогда, и теперь, по-видимому, в соответствии с тайными, но строгими инструкциями, — и от этих их деланных улыбок почему-то становится не по себе.

 

МЕНЮ

Завтрак: сыр, какао, масло, чай

Обед: суп гречневый, курица, картофель жареный, компот

Ужин: яичница, колбаса, компот

Вечерний чай: кекс “Столичный”, масло, чай

 

 

 

30 ноября

 

Из “Судового журнала” (официального):

“0000. На борт судна прибыл лоцман Альфонсо Муньос.

0030. Подошли к причалу ?1 Восточного мола. Отдали левый якорь.

0045. Стоим в ожидании начала подводной очистки корпуса судна, шлифовки винта и получения снабжения.

 

Лас-Пальмас — это была наша первая встреча лицом к лицу с тем, что в Советском Союзе принято называть капиталистическим миром, хотя сами испанцы считают, кажется, что у них социализм. Я и Валя, как и остальные советские люди, достаточно насмотрелись уже в кинофильмах на изобилие прекрасных товаров в ”обществе потребления”, как у нас еще совсем недавно было принято обзывать свободный мир; наслышались о чуть ли не шоке, который случается с советскими людьми, впервые попавшими зарубежом в магазин. Так что мы как будто бы были психологически подготовлены и не могли попасть врасплох — и действительно, шока со мной и Валей в Лас-Пальмасе не случилось. Тем не менее...

Мы ходили, в основном, по старой части города, с разноэтажными домами, разной давности постройки, с узкими улочками, как, например, в Старом Таллине, — однако, в отличие от Старого Таллина, тут очень много было и явно новых домов, органично вписавшихся в архитектурный ансамбль старых кварталов. Первые этажи — почти сплошь магазины, кафетерии, службы сервиса... Да, шока не было, — но кое-что все же поразило.

Первое отличие от привычного нам облика советских городов, включая даже Старый Таллин, — это многокрасочность. Такое впечатление, что они не жалеют красок или мы жалеем их. Облицовочные материалы разных цветов, разной ценности: от стекла и бетона — до мрамора и гранита. Все, что покрашено, — покрашено ярко и недавно, много пестрой рекламы, рекламных плакатов на всю стену. Причем, все это не только по главной улице, но и в переулках-закоулках. Ярки, разноцветны автомашины, автобусы, мотоциклы. Как в цветных зарубежных фильмах, в которых нам казалось, что краски искусственно сгущены, — оказывается, в фильмах они были скорее приглушены. Впрочем, ярки тут на юге — и небо, и океан, и даже песок на пляже.

Второе отличие капиталистического Лас-Пальмаса от наших городов — разнообразие архитектуры. Сколько домов, столько видов архитектуры: каждый хозяин строит, как ему заблагорассудится. Немало блеклой, эклектичной архитектуры, но среди нее немало и симпатичной имитации под различного рода классику, и превосходных современных архитектурных находок. Калейдоскоп разных по этажности, по материалам, по цвету, по архитектуре домов производит впечатление какого-то несерьезного и веселого архитектурного карнавала. Привычным нам однообразию и аскетизму, серости и унылости архитектуры тут нет места — общее впечатление противоположное: какое-то даже необузданное буйство архитектурных красок и форм.

Третье — витрины и магазины.

Мы привыкли к тому, что у нас витрина, в лучшем случае, — сконструированный дизайнером иллюзион с товаром-инвентарем. У нас магазин внутри — это, в основном, склад ненужных товаров, в котором каждая разновидность товара представлена множеством экземпляров именно по принципу склада. Причем, чтобы найти разновидность по своему вкусу, приходится обойти множество магазинов своего города, — а иногда и соседнего.  Общая тенденция — взять тебя измором и всучить в конце концов не удовлетворяющий тебя товар. А хороший товар, который ты безуспешно ищешь, продается лишь на толчке, — но если ты живешь на зарплату, то там тебе делать нечего.

У них же в витрине не найдешь ни одного повторяющегося товара; причем, если это, например, фотоаппараты, — то непременно самые современные. Сотни разновидностей, и каждый с ценником — на все вкусы и финансовые возможности. Каждый товар производит впечатление лучшего в своем роде — как у нас делаются лишь выставочные образцы.

И если у нас задача покупателя —  найти нужный товар во множестве ма­газинов, то у них задача другая — выбрать среди множества товаров одного магазина тот, который тебе больше подходит.

Цены? Да: нам, людям из нищей страны, получающим зарплату неконвертируемыми, а значит нигде непризнаваемыми бумажками, они кажутся непомерно большими. Но для их зарплат — их цены меньше, чем для наших наши. И доказывается это очень наглядно: товарооборот на душу населения у них выше, чем у нас, — значит население находит в своих кошельках деньги, чтобы оплатить эти, кажущиеся нам непомерными цены.

Общее впечатление от сегодняшних товаров ”капиталистического мира” — их одежды, машины, электроники, посуды, игрушек и т. п. — что по сумме технологий мы отстали от них на целую эпоху. Цивилизация, воплощенная в изделиях для людей, ушла далеко вперед, — а мы со своим шапкозакидательским словоблудием оказались на обочине. Ведущие в космосе, по добыче нефти и еще в нескольких областях, мы зато безнадежно отстали в тысячах других областей, а ведь основной показатель современной цивилизованности — не рывок в какой-либо области, пусть и весьма значимой, а сумма технологий. А по сумме наша витрина — это склад однообразных устаревших товаров, а их витрина — бесконечное разнообразие попыток выйти на уровень лучших мировых образцов.

Перефразируя ироническое высказывание одного из ораторов на съезде народных депутатов, можно сказать так: мы сейчас — слаборазвитая великая держава. (Если даже небольшой курортный городок на острове в Антлантическом океане в состоянии сделать нам вызов по изобилию современных товаров!)

А ведь в Испании тоже был тоталитаризм, но несколько смягченный —  западно-европейский. И вот — выкарабкались. Внедряют по-своему социализм; высокий уровень жизни; не первое, но вполне достойное место в мировой рыночной системе.

Правда, они давно вышли из тоталитаризма, а мы только-только. Ну, что ж, значит есть надежда выкарабкаться, как и они, — надо лишь постараться, чтобы поскорее.

Впереди океан, сзади горы, посредине — Лас-Пальмас. Один из лучших курортов планеты Земля, с субтропическим климатом; перекресток главных морских путей.

 

Одно из неожиданных впечатлений Лас-Пальмаса: чуть ли не половина судов в порту и на рейде — советские. На стенке трубопровода, который тянется вдоль причала оставлены краской надписи-автографы стоявших тут судов, значительная часть которых — на русском языке. Большинство автографов написаны коряво, но часть — аккуратным шрифтом и даже с цветными иллюстрациями. Три автографа — одесских судов.

Невдалеке от порта — двухэтажный магазин ”Совиспан”. Хоть магазин совместный — видимо, с советским паем, — но товары в нем лишь западные и их такое же разнообразие, как и в других магазинах Лас-Пальмаса. Специально для советских моряков — информация по-русски: на то-то и на то-то цены снижены, приводятся старая и новая цены.

Сейчас советским морякам выгодней всего брать люрекс — ткань с блестками, — и в переводе на наши деньги она обходится тут рубля 3 за метр, а у нас в комиссионных — 70 рублей. В наших комиссионных берут ее, правда, не столько одесситы, сколько приезжие из Средней Азии: нарядных тканей у нас почти нет и спрос среднеазиатов на люрекс велик. Если раньше такая коммерция “обзывалась” спекуляцией и моряк вынужден был заниматься ею, не афишируя, исподтишка, — то теперь, в перестройку, это даже как бы поощряется, сняты ограничения на дозволенное количество метров, и моряки берут по нескольку рулонов разных расцветок, метров по 50.

 

Валюта

 

вот и воды Атлантики

забурлившие люто

но кому до романтики

когда стимул валюта

 

только разве рентабельно

в океане мотаться

чтобы сметь презентабельно

иногда одеваться

 

разве стоит неделями

ради этой подачки

заниматься гантелями

чтоб не скиснуть от качки

 

и почти позабыли мы

сладкий сон без вибрации

тех кого полюбили мы

поздравляем по рации

 

и почти позабыли мы

про домашнюю пищу

но зато получили мы

инвалютную тыщу

 

в Лас-Пальм`асе[29] Одесса

направляется в лавки

подсчитав свои песо

обступает прилавки

 

нам товар этот нравится

все так модно красиво

мы спешим отовариться

и отчалить счастливо 

 

за кормою Атлантика

с красотою заката

за кормою романтика

шла б валютой зарплата

 

А еще — непривычный для нас, советских людей, сервис: покупки можно оставить пока в магазине, и магазинный микроавтобус дисциплинированно привезет их в нужное время на нужный причал.

Советских моряков с других судов мы так и узнавали в Лас-Пальмасе — в основном, по рулонам люрекса, а также по обилию всяких иных свертков.

 

Кроме “Совиспана”, советские моряки любят отовариваться и в маленьком магазинчике, который они называют  ”У Миши”. Я спросил у замполита:

— Что, хозяин этого магазина — Миша?

— Нет, его зовут Мухаммед, но наши предпочитают называть его Миша.[30]

 

Западный читатель, наверно, и не знает, что такое “Лит”. Объясняю: так коротко называют Управление по охране государственных тайн в печати при горисполкоме. Формально речь идет прежде всего, конечно, о военно-страте­гических тайнах, — но это лишь повод.

На деле же главной военно-стратегической тайной стала правда о всей нашей советской жизни, а главной задачей прессы стало создание фальсифицированного образа идеального советского государства. И цензор — главный надсмотрщик над автором и редактором по обузданию их творческой активности в целях обеспечения данной фальсификации. Причем гонениям подвергалась правда любого масштаба: от столкновения поездов — до столкновения мнений на научной конференции.

Нет, и в худшие времена культа личности и застоя находились честные, смелые журналисты и писатели, редакторы и даже цензоры, которым удавалось иногда — ценой выговора или увольнения, а то и ценой психбольницы или тюрьмы — пропустить в печать немного правды. Но это были лишь исключения, — а правилом было почти полное подавление гласности.

Какова же роль “Лита” сейчас, когда гласность вопиет о себе со страниц печати — страшной правдой о том, что твориться вокруг? Непонятно.

Может “Лит” стал заниматься, наконец-то, тем, что декларировано в его названии: именно военно-стратегическими тайнами? Но тогда зачем, скажите, такое управление горисполкому — ведь все те сравнительно немногие предприятия и учреждения нашего города, которые обладают пресловутыми тайнами, имеют и соответствующие охранные отделы. Вот с кого надо спрашивать, — а горисполком тут явно не при чем.

Да, патологическая подозрительность Сталина плодила дублирующие системы сыска, но ведь Сталин давно умер — не пора ли спрашивать за сохранение тайн лишь с тех, кто ими действительно обладает?

Надо признать, что цензоры, во всяком случае те, которых я сейчас знаю в Одессе, — люди образованные, опытные, по-своему добросовестные (их неблагодарный и неблагородный ”труд” требовал тем не менее и знаний, и навыков, и определенного трудолюбия)... Так вот, отправить бы этих добросовестных и опытных гуманитариев на работу в издательства — там бы они, возможно, могли принести реальную пользу обществу.

 

МЕНЮ

Завтрак: салат оливье, масло, чай

Обед: суп гороховый, жаркое по-домашнему, компот

Ужин: котлеты, рожки, компот

Вечерний чай: халва, масло, чай

 

 

 

1 декабря

 

Мы уже пересекаем Атлантический океан, а беспокойство о загадочной дате 31 октября 1989 года в наших с Валей паспортах — эта дата прошла уже месяц назад — остается. Так и не ясно, что это действительно за дата. А если это все-таки небрежность американского бюрократа в московском посольстве, — то неужели же американские пограничники не исправят ошибку и пренебрегут приглашением K-ского университета, которое, конечно же, как я догадываюсь, утверждено какими-то высокими государственными инстанциями и в ко­тором черным по белому сказано, что меня пригласили в K. до 10 января 1990 года? Т. е. до даты, почти на месяц более поздней, чем 12 декабря — наше предполагаемое прибытие в Соединенные Штаты.

Ну, попробуют только отнестись догматически — будем скандалить, вплоть до шума в прессе. И хоть мореплавание наше протекает — тьфу-тьфу! — весьма интересно и благополучно, тем не менее эта странная дата, 31 октября 1989 года, не дает расслабиться изначальному драматизму всей нашей поездки.

 

— А вы знаете, — как-то спросил нас Борис Иванович, — что и в наши дни существуют пираты?

— Мы читали об этом в журнале “Вокруг света”, — сказала Валя.

— А вы знаете, что мы не имеем права иметь на судне оружия? — продолжал Борис Иванович. — Раньше хоть разрешали пистолет капитану — правда, он хранился в сейфе, так что все равно от него было бы мало пользы... Но сейчас и этого пистолета нам не разрешают.

Борис Иванович явно апеллировал ко мне как к журналисту. Ведь в стране происходила перестройка, когда стало возможным затрагивать в прессе темы, которые раньше были табу, — вот одну из таких тем он фактически и предлагал мне сейчас: тему охраны советских гражданских судов.

— Как же охранять в таком случае судно? — удивился я. — Да и не только от пиратов, — а и от простых воров и грабителей?

— А если нас возьмут на абордаж? — то ли пошутила, то ли забеспокоилась Валя.

— Ну, всё не так уж и безнадежно, — утешил нас Борис Иванович. — Пиратские суда — это, как правило, небольшие быстроходные катера, забраться с которых на наш борт без лестницы или специального альпинистского оборудования невозможно. Тем более, что наши матросы тоже не будут стоять на борту сложа руки, — а могут охладить их пыл из брандспойтов, сталкивать их баграми... Эта опасность более реальна для небольших грузовых и пассажирских судов.

— Как же так? — удивлялся я. — Ведь ваше судно стоит миллионы долларов. Завод или фабрика такого размера и стоимости обязательно охраняется, имеет специальный штат вооруженной охраны — почему же не охраняется судно?

— Кому-то так спокойнее, — уклончиво ответил Борис Иванович. А потом пояснил свою мысль уже более определенно: — Наверное, наши руководители боятся международных осложнений...

В Советском Союзе мы привыкли ко многим нелепостям законов и правил, но такого мы все-таки не ожидали: отправлять дорогостоящие современные суда в дальние моря и океаны — и запретить им иметь для собственной охраны оружие, даже отобрать единственный пистолет у капитана!

Кроме угрозы для судна, это же и бесчеловечно по отношению к его команде, которая работает в море под постоянной угрозой защищаться брандспойтами и баграми от вооруженных автоматами и пулеметами пиратов. А в случае, если пираты победят, то они сбросят всю команду, а заодно и меня, пассажира, в океан, а женщин предварительно еще и изнасилуют, в том числе и мою жену Валю.

Зато партократам в Кремле так спокойнее.

И я мальчишески представил себе, как присоединюсь — в случае атаки пиратов — к нашей команде. И, стараясь не подставить себя под пиратские пули, буду какими-то подручными материалами сталкивать лезущих на наш борт пиратов.

Ну, не средневековье ли?

 

Когда я уже забирал разрешения на залитованные рукописи, цензор Папазова, как-то виновато улыбнувшись — они ведь тоже люди, и по-своему неглупые, — сказала мне:

— Нас обязали предупредить вас, что вы должны эти рукописи зарегистрировать еще и в ВААПе.

— ВААП же не государственная, как вы, а общественная организация! — возмутился я. — Я же не обязан подчиняться их монополистским устремлениям.

— Ну, я была обязана вас предупредить, что без регистрации у них таможня ваши рукописи не пропустит.

Нет, уж в ВААПе я их регистрировать не буду!

Эта организация уже третий год держит рукопись моего ”Словаря межнациональных жестов” — первого в мире подобного словаря — и до сих пор не нашла для него издателя, а я, частное лицо из провинции, уже нашел несколько потенциальных издателей, и издание пока не осуществляется лишь из-за того, что я занят хлопотами, связанными с поездкой в США. Зато когда речь пойдет о гонораре, то ВААП выплатит мне обычный мизерный советский гонорар, который не только не окупит 25-ти лет работы над словарем, но, дай Бог, чтобы окупил хотя бы затраты на машинисток, канцелярские и транспортные расходы.

Ведь ВААП, как и Госконцерт, и Госкомспорт, и другие подобные организации нагло присвоил себе монопольное право обворовывать творческих людей, присваивая себе до 90% их гонорара. Нет уж, пойду на скандал, на нелегальную, если нужно будет, передачу рукописей за рубеж, — но на поклон к эксплуататорам из ВААПа не пойду!

 

Только что говорили с отцом — через судовую рацию и через одесский телефон отца. Друг друга почти не слышали, но радист (наш, судовой) и радистка (в Черноморском пароходстве) помогали нам, повторяя наши фразы. Получилось что-то вроде игры в испорченный телефон через океан. Как бы обмен краткими телеграммами:

Я. Здравствуй. Мы плывем сейчас по Атлантическому океану, вчера и позавчера гуляли по Лас-Пальмасу. Чувствуем себя хорошо. Как твое здоровье?

Отец. Все нормально. Получил для тебя какую-то бандероль из Москвы и письмо от Саши с Норой[31], которые пишут, что ждут вас.

Валя. Передайте привет бабе Любе[32]. Со мной все нормально.

 

МЕНЮ

Завтрак: яйцо, паштет печеночный, масло, чай

Обед: рассольник, гуляш, вермишель, компот

Ужин: вареники с картофелем, компот

Вечерний чай: клубника протертая с сахаром, масло, чай

 

 

2 декабря

 

Моряки любят отстаивать автономию своего специфического морского языка. Одним из примеров этой специфики является так называемая “Судовая роль”, а по-нашему — просто список всех находящихся на борту во время плавания, с указанием должности, т. е. “роли”, как в пьесе.

Мне, конечно, приятно было увидеть в этом списке меня и Валю — таким образом, мы с ней тоже как бы приобщились к команде судна и вообще к романтической профессии моряка. Но еще важнее то, что наличие нас в “Судовой роли”, давало нам легальное право сойти на берег в Лас-Пальмасе, принадлежащем Испании.

Зная заранее об обязательной остановке в Лас-Пальмасе и как невыездной мечтая хоть на пару часов сойти там на заграничный берег, я, еще будучи в Москве, пытался в Испанском посольстве поставить в наши с Валей паспорта визу. Однако, хоть испанский консул и был очень вежлив со мной — может быть, потому, что его секретарь предупредил его, с моих слов, что я журналист, — тем не менее он твердо объяснил мне, что не может дать разрешение сойти на берег в Лас-Пальмасе, так как недавно при аналогичных обстоятельствах советские власти не разрешили сойти на советский берег какому-то испанцу. И лишь уже на судне вдруг, к счастью, оказалось, что есть и другой способ легально сойти зарубежом на берег: если ты включен в “Судовую роль”; а так как мы плыли не на пассажирском, а на грузовом судне, то нас включили в “Судовую роль” автоматически, даже и без нашей просьбы, — и вот в Лас-Пальмасе это нам очень пригодилось.

Демонстрируя свое лояльное отношение к гласности, Борис Иванович — в ответ на мою просьбу — дал мне копию “Судовой роли”[33]:

 

СУДОВАЯ РОЛЬ

сухогруза “Академик Благонравов”

 

 

 

Фамилия, имя, отчество

Дата

рождения

Должность

 1

 2

 3

 4

 5

 6

 7

 8

 9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

Щербак Борис Иванович

Осипов Борис Борисович

Лепин Валерий Анатольевич

Шаров Михаил Георгиевич

Алексеенко Сергей Борисович

Якименко Игорь Александрович

Иванов Иван Иванович

Верин Анатолий Семёнович

Закриничный Сергей Михайлович

Хилиниченко Леонид Афанасьевич

Басараба Мирон Зиновьевич

Бондарев Олег Валерьевич

Вольский Валентин Цезаревич

Молибога Евгений Дмитриевич

Григорьев Александр Кимович

Большеченко Александр Яковлевич

Поклад Олег Николаевич

Байдала Сергей Михайлович

Русановский Олег Георгиевич

Галкин Николай Акимович

Потапов Александр Юрьевич

Рыбак Владимир Болеславович

Команенков Борис Владимирович

Турковский Сергей Владимирович

Кора Василий Константинович

Симоненко Виктор Петрович

Ковтун Владимир Васильевич

Брыжатый Олег Александрович

Сидоренко Александр Михайлович

Турун Виктория Вячеславовна

Скулинец Татьяна Сергеевна

Пасько Татьяна Андреевна

Кропивянский Анатолий Васильевич

Фёдоров Дмитрий Вячеславович

Мельничук Александр Сергеевич

Никулин Андрей Вячеславович

Кульба Евгений Александрович

Алякин Виктор Михайлович

Думанский Геннадий Николаевич

Дронов Александр Маркович

Арзунян Эдуард Айронович

Арзунян Валентина Давидовна

09/08/44

21/09/31

31/01/51

20/05/60

02/04/64

09/03/66

31/07/63

11/02/45

22/06/65

03/05/37

09/03/61

01/09/64

05/10/51

21/10/61

03/09/68

26/03/37

29/07/50

05/12/58

09/12/65

15/12/41

12/07/52

22/04/66

01/03/48

03/03/29

14/01/57

15/07/40

15/11/61

18/03/66

03/02/63

11/04/66

01/09/67

04/01/64

31/12/65

30/09/67

21/08/68

20/01/67

09/06/64

06/13/36

капитан

старший помощник

1-й помощник (замполит)

2-й помощник

3-й помощник

4-й помощник

начальник радиостанции

радиооператор

судовой врач

боцман

старший моторист

моторист

моторист

моторист

моторист

старший механик

2-й механик

3-й механик

4-й механик

системный механик

старший электромеханик

3-й электромеханик

электрик

токарь

старший моторист

моторист

моторист

моторист

повар

буфетчица

дневальная

повар

практикант

практикант

практикант

практикант

практикант

практикант

практикант

практикант

пассажир

пассажир

 

В 1989 году во мне появляется уверенность, что со сталинизмом и брежневизмом покончено в нашей стране навсегда. Но вот покончено ли с кагебизмом?

При ожесточенном сопротивлении монопольных ведомств, до сих пор не желающих сдавать свои позиции, неужели же ведомство КГБ составляет исключение? Я плохо знаю, что делается в машиностроении и энергетике, — но еще менее ясно мне, естественно, положение в КГБ. Перестраиваются сейчас все, но вот с какой скоростью: одни побыстрее, другие помедленнее. А как с КГБ — не известно: перестроилось оно на 90%, или на 9, или на 0,9?

А ведь от этого напрямую зависит мое сегодняшнее бытие —  бытие мыслящего советского человека.

Даже само это сочетание ”мыслящего” и ”советского” звучит как-то непривычно... Нет, конечно, у нас самая передовая в мире наука, а значит, и самая передовая в мире мысль, — но только, если эта мысль предусмотрена служебными обязанностями и запланирована. Те же 99% потенциальной мысли, которые не в состоянии предусмотреть план, — о, это всё уже идет, увы, по другому ведомству.

Все равно нас, мыслящих, было много — даже в самые кровавые, бериевские времена. Но, чтобы не быть убитым (пулей, тюрьмой, психбольницей, каторжным трудом) за это тягтяйшее преступление против писаного и неписаного кодексов сталинизма, такие, как я, выработали множество навыков и уловок, приемов и хитростей. И, с одной стороны, тайно старались поддерживать тренировкой свое мышление, — а с другой, прикидывались дурачками.

И вот — перестройка, гласность. Все можно публиковать, говорить, думать.

А как же машина, которая все это фиксировала до часа Х — сломана ли эта адская машина? Тотальное подслушивание в служебных и не служебных помещениях, тотальная перлюстрация писем, тотальное провоцирование на дружеские разговоры с последующими ”дружескими” же закладываниями... Может, эта машина продолжает по инерции — или по чьему-либо коварному умыслу — работать, надеясь на час Х?

Не знаю, сведений у меня об этом нет. Заверения Горбачева и руководителей КГБ на этот счет слушать приятно, — но в какой мере можно таким заверениям доверять? Во всяком случае, ни о каких судебных процессах над членами КГБ, которые совсем еще недавно были организаторами беззаконий, не слышно.

Создается впечатление, что адская машина не сломана, а лишь перекрашена. Мне бы очень хотелось, чтобы я ошибался — чтобы появились явные свидетельства того, что машина все-таки сломана. Но пока...

 

По судовому радио передали:

— В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по второму западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 4 часа.

 

МЕНЮ

Завтрак: суп молочный с вермишелью, яйцо, масло, чай

Обед: суп с фрикадельками, гуляш, пюре картофельное, компот

Ужин: бульон, пирожки с мясом, компот

Вечерний чай: варенье ежевичное, масло, чай

 

 

3 декабря

 

Раньше советским морякам было почти запрещено брать с собой в плавание жен. А недавно было еще ограничение, запрещавшее брать жен морякам со стажем менее 5 лет, — но сейчас, слава Богу, и это бессмысленное ограничение снято. Мы уже несколько раз слышали по радиосети ”Академика Благонравова” объявление:

— Желающие взять с собой в рейс жену или мужа должны подать заявление старпому.

В настоящий момент на судне — ровно 40 человек без супругов и одна супружеская пара: Валя и я. Никаких психических ненормальностей в связи с этим мы пока, правда, не наблюдали, но подспудно, уверен, это давит на психическую атмосферу на судне.

”Женщина в море” — так называется известная повесть Новикова-При­боя; это извечная про­блема. У нас на судне из 40 членов команды — 3 женщины; но тоже, как и мужчины, — без супругов. Я в общем-то не против института холостых или института ожидающих на берегу жен и мужей, — но разумней было бы всячески способствовать тому, чтобы эта психо-физиологическая аномалия уменьшалась. В плавучих городах будущего женщины займут, несомненно, такое же место, как и в городах на суше.

 

Американское посольство — это свой особый мир, кусочек Америки в центре Москвы. Нас, рядовых советских граждан, принимают в двух небольших залах, где за высокими стойками, отделенные от нас окошечками, как в кассе, десяток вице-консулов изучают наши документы и проводят интервью (по-нашему — собеседование). Все они знают русский язык — хоть и лучше, чем я английский, но по-моему, недостаточно хорошо для такой работы: по их мимике и дополнительным вопросам видно, что многие наши фразы они понимают не совсем правильно и делают из этого выводы, лишь осложняющие дело. Я, конечно, не прочь бы знать английский, как они русский, — но ведь я не работаю в советском посольстве в Вашингтоне.

Что меня поразило в самое первое мое посещение посольства, так это молодость его сотрудников. Такое впечатление, что в посольстве работают одни студенты и студентки, белые и цветные. Но когда присмотришься, видно, что некоторым и под сорок: просто, наверно, — фрукты, бассейн, большой теннис, диета, массаж, макияж... В общем, — следят за своей формой, а не так, как большинство из нас.

 

Бездна

 

1

 

мы плывем над бездной воды

мы плывем под бездной неба

далеко ли тут до беды

только лучше бы ее не было

 

в верхней бездне бегут облака

в нижней бездне бегут волны

это значит мы живы пока

но собою мы не довольны

 

2

 

мы мечтаем о кромке суши

даже если скалы отвесны

так спасите же наши души

мы устали от этой бездны

 

Интеллигентные, холеные негритянские лица. Немало характерных еврейских лиц. По угловатости жестов и движений посольских мужчин угадываются под элегантной одеждой здоровяки с навыками рукопашного боя — впрочем, это уже не те, кто проводит интервью, а те, кто снуют из двери в дверь по каким-то своим загадочным делам.

Внутри — тоже очереди: к вице-консулам; к самому консулу; в кассу, где оплачивается сбор за визу. Советские нервничают, американцы нервничают — небывалый бум контактов за­­хлестнул и тех, и других.

 

Тормозной путь нашего судна — до трех миль, или более пяти километров! Так что все встречные суда и суденышки представляют серьезную проблему: прогнозируя их маршруты, надо загодя корректировать скорость и направление нашего судна, — чтобы исключить столкновение.

— А каково делать это в туман, в пасмурную ночь? — такой вопрос я задал Борис Ивановичу.

— Выручает локация, — ответил он.

На самом высоком палубке, над потолком нашей лоцманской каюты, стоит мощная металлическая конструкция: вышка с двумя вращающимися в противоположных направлениях локаторами. А в капитанской рубке стоят два экрана этих локаторов: на одном — очертания ближайшего берега, невидимого даже в ясную погоду в бинокль, в другом — движущиеся условные изображения нашего судна (светящийся на черном фоне экрана кружок) и ближайших попутных, встречных и пересекающих наш маршрут судов (в виде треугольников); от кружочка и треугольников идут отрезки прямых, показывающих направление; сбоку экрана — светящиеся цифры скоростей... Сказочная эта техника позволяет продолжать движение, даже когда с капитанского мостика не виден нос собственного судна.

— И все равно: техника есть техника, — объяснил нам юный 4-й помощник. — Стоя на вахте в капитанской рубке, всегда надо быть максимально внимательным и при необходимости задействовать самые разнообразные виды сигналов: огни, гудок...

 

МЕНЮ

Завтрак: сыр, какао, масло, чай

Обед: бульон с лапшой, курица, картофель жареный, компот

Ужин: омлет с колбасой, компот

Вечерний чай: рогалики с повидлом, масло, чай

 

 

 

4 декабря

 

Сегодня такая качка, что посуда ходит по столу, а стулья —  по комнате. На большом столе в кают-компании предусмотрены, оказывается, на этот случай специальные бортики: в нормальных условиях они направлены от поверхности стола вниз — поэтому я и Валя до сегодняшнего дня их не замечали, — а сегодня они были подняты вверх, чтобы едущая по столу еда не сваливалась на пол. Об­служивающая нас в кают-компании улыбающаяся Вика полила скатерть чистой водой из чайника.

— А это, как ты думаешь, зачем? — удивился я, обращаясь к Вале.

— Чтобы скатерть и посуда не скользили по столу от качки, — сообразила Ва­ля.

Так что обедать сегодня было не очень удобно: из-за поднятого столового бортика — руки все время навесу, скатерть мокрая; но зато еда не падала на одежду и посуда не разбивалась о пол. Под ка­ждым стулом — металлическая цепочка с крючком, а в полу  — никелированные скобы, которые в нормальном состоянии погружены в паз пола, а при шторме скоба оттягивается пальцем в вертикальное положение и стул цепляется за нее крючком. Но пока в кают-компании стулья не прикреплены и все немножко ездят на них туда-сюда; а Валя, как самая легкая, откатывается на своем стуле чуть ли не до самого окна, и я — как сидящий справа от нее — левой рукой помогаю ей подъезжать обратно к столу.

 

В 1215 — сводка о движении судна по внутреннему судовому радио:

 

Атлантика

 

я плыву по Атлантике

в заграничные дали

облака словно бантики

на небесной вуали

 

как тревожна таинственна

морехода фортуна

ветер воет воинственно

словно трубы Нептуна

 

хорошо тут мечтается

нет прекраснее места

море с небом встречается

как жених и невеста

 

вдруг покажутся зримыми

те кто ныне далече

волны прядают гривами

словно радуясь встрече

 

я плыву по Атлантике

в заграничные будни

я заложник романтики

на стремительном судне

 

— До устья реки Массисипи осталось 2953 мили. Координаты судна — 28°03' северной широты, 38°26' западной долготы. За последние сутки (24 часа + 1 час за счет перехода в другой часовой пояс) судно прошло 341,4 мили, со средней скоростью 13,7 узла, ветер — 5 баллов, море — 6 баллов. Давление — 763 миллиметра ртутного столба, температура воздуха — +22°С, морской воды — +23°С.

 

Чтобы войти в Американское посольство в Москве, надо сначала в скверике за посольством записаться в такую же самодеятельную очередь, как и в ОВИР. На следующее утро — кроме среды, субботы и воскресения — надо в соответствии с присвоенным вчера номером стать уже в ”живую” очередь у входа в посольство. Причем ни советских, ни американских чиновников не волнует, что на улице может быть ветер и мороз, дождь и снег: уйдешь из очереди — снова записывайся в скверике на завтра. Эта очередь с записью дает право лишь на заслон из трех-четырех советских милиционеров, призванных якобы поддерживать порядок перед входом в посольство.

Когда очередь подошла и милиционеры пропустили, надо стать во вторую очередь к окошку в проходной, за которым сидит уже американец. На ломанном руссом языке он спрашивает, по какому вы делу, и некоторым отказывает в приеме или говорит придти в другой раз, а некоторых пропускает в дверь. За дверью — маленький коридорчик, в котором слева, тоже за окошком, сидит другой американец, уже в форме охранника (первый был в штатском). Этот, как в аэрофлоте, досматривает содержимое сумки и предлагает пройти без сумки сквозь специальную контрольную раму с сигнализацией.

Впрочем, пару раз сумки не досматривали, но не от доверия, а как раз наоборот: от полного недоверия, переходящего в грубое неуважение, — с сумками просто не пропускали. В первом случае посетители вынуждены были вешать их на улице на дерево, и дерево было как украшенная игрушками новогодняя елка. Перед тем, как повесить сумку, я вынул из нее документы и положил их в карман, а о двух тысячах рублей в ней забыл — так они и дожидались меня на улице на позор московским ворам. Во втором случае на улице шел дождь, деревья были мокрыми и грязными, и сумки прислоняли одну к другой прямо на казавшимся менее грязным мокром асфальте, рядом с большой лужей, которая создавала видимость заслона от воров хотя бы с одной стороны.

Рассказывали, что незадолго до моих хождений в посольство кто-то из советских граждан пронес туда пистолет и в течение нескольких недель, выдвигая какие-то эмиграционные требования, отказывался выйти оттуда — после этого американцы и ввели такие драконовские меры. Но мне кажется, в подобной их реакции проглядывает не только желание пресечь терроризм, но и пренебрежение к достоинству советских людей — что стоило, например, сделать хотя бы временный навес на улице от дождя, организовать безопасное место для сумок и т. п.

 

По судовому радио передали:

— В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по третьему западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 5 часов.

 

МЕНЮ

Завтрак: сельдь, маслины, картофель в мундире, масло, чай

Обед: борщ, каша гречневая, поджарка, компот

Ужин: котлеты рыбные, винегрет, компот

Вечерний чай: джем яблочный, масло, чай

 

 

 

5 декабря

 

На палубе, перед многоэтажной жилой надстройкой, находился громадный круг верхней части резервуара для зерна. Сейчас крышка этого круга отдраена, и можно заглянуть внутрь, что я иногда и делаю, — в тоже многоэтажную глубину трюма. Там уже неделю трудятся несколько матросов, очищая резервуар от следов предыдущего груза зерна, чтобы подготовить к приему нового груза зерна из элеватора под Новым Орлеаном.

 

Нередко посетитель Американского посольства в Москве сталкивается и с прямой грубостью официальных лиц.

Наружная очередь — лишь для тех, кто пришел по своему делу в первый раз; для повторных приходов вице-консул выдает специальный пропуск. Но переутомленные, озлобленные милиционеры не пропускают иногда и по пропуску, — с профессиональной наглостью отпихивая владельца пропуска в общую, первичную очередь, которая, разумеется, не признает не записанного в ней чужака с каким-то не касающимся ее пропуском и норовит отправить к самому началу: в скверик для записи на завтра или послезавтра.

Не более галантно ведут себя зачастую и американцы. Однажды вице-консул назначил мне придти в определенный день в определенное время, которые указал в моем пропуске. Но американец в первом окошке, словно не видя этой записи в пропуске, заявил, что сегодня меня принять не смогут и чтобы я пришел завтра. Не слушая моих объяснений насчет назначенного вице-консулом времени, а оно как раз в данный момент подошло, стоявший зачем-то у входа другой американец в штатском не менее профессионально, чем это делают наши милиционеры, отпихнул меня за ли­нию милиционеров, которых за несколько минут до этого я с таким трудом убедил пропустить меня. А завтра утром, когда мне, наконец-то, удалось войти в посольство, вице-консул строго спросил меня, почему я не пришел вчера в назначенное мне время, и когда я объяснил ему, что сами американцы у входа проигнорировали выписанный им пропуск, он в искреннем удивлении поднял брови.

Надо сказать, что проблема войти в американское  посольство существует только для советских граждан — американские же, по предъявлению своего заграничного паспорта, беспрепятственно, без всяких очередей минуют как советский милицейский заслон, так и американский посольский. Казалось бы, мы, жители тоталитарного государства, должны были бы уже привыкнуть к всяческому попранию нашего достоинства — ан нет, все равно обидно, вся очередь возмущена: уж если у нас нет демократии, и мы едем к вам, чтобы поучиться ей у вас, так хоть вы уж держите марку! А если ваша демократия только для своих, то извините, это настораживает нас, заставляет усомниться в ее подлинности — вот у нас, например, хоть мы и не демократичны, в этом вопросе все наоборот: к иностранцам отношение лучше, чем к своим, так мы понимаем гостеприимство; неужели же ваша демократия допускает неуважение к гостям?

 

Из литературы и зарубежных фильмов я знаю, что моряки часто берут с собой в плавание различных животных: собак, кошек, обезьян, попугаев... И в обычных условиях — на суше — психотерапевты прописывают пациентам для оздоровления своего психического состояния обзавестись домашним животным — наверное, это еще более актуально на судне.

Но излишний наш советский рационализм — животное ведь надо кормить, за ним надо убирать, от него блохи — привел к исчезновению на судах животных. А замешан этот излишний рационализм на тотальной дегуманизации советского общества, пренебрежении его к личным человеческим потребностям. Полагаю, что надо пойти на издержки — в общем-то мизерные — по уходу за животными и вернуть их в штатное расписание наших судов.

9-этажные или 16-этажные бараки наших современных жилых домов тоже ведь не приспособлены к нашей потребности иметь домашних животных — и мы, и наши домашние животные изрядно страдаем от этого. Современные архитекторы стараются уже как-то предусмотреть в будущей архитектуре эту потребность. Несомненно, что такая же задача должна стоять и перед архитекторами будущих плавучих городов — больших судов.

 

 

 

РАСПИСАНИЕ ПО ТРЕВОГАМ

для пассажиров

 

Общесудовая

тревога

 

 

Человек

за бортом

 

Шлюпочная

тревога

 

Радиационная

опасность

 

Химическая

тревога

Непрерывный звонок громкого боя в течение 25-30 секунд. При пожаре во время стоянки в порту дополнительно сопровождается ча­с­тыми ударами в судовой колокол.

 

Три продолжительных звука звонком громкого боя или свистком. Сигнал повторяется 3 раза.

 

Семь коротких и один продолжительный звук звонком громкого боя. Сигнал повторяется 3 раза.

 

Один короткий и два продолжительных звука звонком громкого боя. Сигнал повторяется 3 раза.

 

Четыре коротких и один продолжительный звук звонком громкого боя. Сигнал повторяется 3 раза.

 

Пассажиры принимают участиетолько в шлюпочной тревоге

МЕСТО СБОРА: Шлюпка №1 на шлюпочной палубе, правый борт. Быть одетым по сезону. Каждому пассажиру занять место по указанию командира шлюпки.

 

 

МЕНЮ

Завтрак: ветчина, икра кабачковая, масло, чай

Обед: суп гречневый, жаркое по-домашнему, компот

Ужин: сосиски, лапша, компот

Вечерний чай: печенье, масло, чай

 

 

 

6 декабря

 

Волны океана заметно отличаются от волн моря, в частности Черного, на берегу которого я прожил почти всю свою жизнь: волны океана — более широкие, массивные, катят они медленно, солидно. И кажется, что волнение слабо, — а в действительности сейчас, например, баллов 5.

Простор океана колоссален, и оба локатора отключены, потому что другие суда в пределах того таза горизонта, в котором мы находимся, — большая редкость. А это значит, что при отсутствии шторма навигационно-штурманские задачи значительно упрощаются: не надо предохраняться от столкновений, обходить слева или справа, обгонять или пропускать впереди себя. Лишь придерживайся заранее проложенного по карте маршрута, а также периодически поглядывай вперед и по сторонам — на предмет каких-либо экстраординарных событий, которые в океане весьма редки, поскольку весьма рассредоточены. Именно поэтому большинство трудоемких внутрисудовых мероприятий в рейсе стараются делать не в море и тем более не в проливе, — а в океане.

Собственно, идем мы сейчас уже не в Атлантическом океане, а в Саргасовом море, по его южному краю — впрочем, это море несколько условное, расположено оно прямо внутри океана и не отделено от него сушей материков и островов, как большинство морей. В воде — множество водорослей типа плавающих кустиков — вроде нашего перекати-поле; я назвал бы их по аналогии — перекати-море.

 

По судовому радио передали:

— В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по четвертому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 6 часов.

 

Борис Иванович пригласил меня с Валей на собрание комсостава судна, и мы не противились, хотя и не обязаны его посещать: ведь официально я еду не в статусе журналиста, а в статусе пассажира, сполна оплатившего свой недешевый билет. Но, во-первых, однообразие впечатлений в океане несколько угнетает и провоцирует опасную сосредоточенность на ощущениях качки, во-вторых, хочется лучше понять экипаж, его проблемы, его психологию, его перестройку, — в которой, как в капле воды, отражаются проблемы и психология перестройки всей нашей страны.

Собрание комсостава проходило в той комнате кают-компании, где стоит видик — его, конечно, к началу собрания отключили. На собрание все — естественно, кроме меня и Вали — явились в белых форменных безрукавках с погонами. Это выглядело празднично, красиво, но тем не менее напоминало о сохранении некоторой военизации нашего торгового флота, вряд ли уместной в условиях демократизации страны. Хотя вел собрание старпом, но тон задавал Борис Иванович, заостряя внимание на недоработках экипажа:

— При проверке не удалось завести один из двигателей... Радиационная ситуация контролируется не регулярно, что может привести к облучению экипажа... При учебной тревоге ”Человек за бортом” не удалось спустить одну из шлюпок... На стоянке в Одессе три члена экипажа опоздали из увольнения, что могло привести к задержке судна или к отходу его без них, а это усложнило бы и без того напряженную работу остальных членов экипажа... В Лас-Пальмасе, пренебрегая приказам, 4-й помощник ушел от группы...

Мне памятна статья в центральной московской газете с осуждением троек, которыми в портах капиталистических стран выпускаются на берег советские моряки-загранщики и которые вызывают насмешки во всем мире; после этой статьи была еще одна, в которой с удовлетворением отмечалось, что тройки отменены. Когда же в Лас-Пальмасе я увидел, что моряков продолжают выпускать на берег, хоть и не по тройкам, но по двойкам, то удивился: в газете пишут одно, а в жизни происходит другое. Впрочем, меня несколько успокоило объяснение Борис Ивановича о том, что теперь каждый выбирает себе пару по симпатии и делается это лишь в целях предохранения от преступных элементов другой страны, обычаев которых наши люди не знают и поэтому легко могут попасть впросак.

Но вот теперь выговор 4-му помощнику вновь насторожил меня: конечно, он неопытный юноша, конечно, его самостоятельная прогулка по Лас-Пальмасу могла бы привести к ЧП и стоить нервов Борис Ивановичу, но ведь 4-й помощник — совершеннолетний гражданин и, хоть капитан вправе давать ему советы по безопасности, но он явно не вправе делать это в приказном порядке, тем более давая выговор по приказу, что чревато, в част­ности, уменьшением 4-му помощнику процента премии по окончании рейса. Не элементарное ли это нарушение прав человека по рецептам застойного времени?

Я догадываюсь, что Борис Иванович действует так не по собственному разумению, а по предписанию свыше: из пароходства, из министерства. Тем не менее как журналист я должен обратить на это внимание общественности, двойная бухгалтерия информации должна уйти в прошло как пережиток  сталинизма и брежневизма; расхождение в наши дни между тем, что сообщила уважаемая газета и жизнью нетерпимо: надо или откровенно сохранить тройки (двойки), — или действительно отказаться от них.

 

 

Клопики

(шутка)

 

мы маленькие клопики[34]

на теле капитанском

пересекаем тропики

по волнам океанским

мы маленькие клопики

плывем мы в гости к янки

но закружились лобики

от штормовой болтанки

 

мы маленькие клопики

тошнит нам беспрестанно

мы в целях аэробики

пьем кровь из капитана

мы маленькие клопики

но ходим мы в загранку

и пьем мы эти допинги

чтоб выдержать болтанку

 

При всем разнообразном спектре испытаний, которые выпадают на долю моряка, одно из них  — резкая смена климатических поясов. Хорошо, что я и Валя не чувствительны к простуде, — другие пассажиры на нашем месте вряд ли убереглись бы от нее. Вот как аномально у меня получилось в этом сезоне: в сентябре я был в Москве, и там уже все ходили в пальто, один я — в пиджаке, не смотря на дождь со снегом; вернувшись в Одессу, я опять вернулся в лето и ходил в безрукавке; отправившись в плавание через океан, я попал в ситуацию, когда, несмотря на осень, день ото дня становилось все теплее и теплее, — а сегодня, например, мы пересекли тропик Рака, перейдя тем самым из субтропиков в тропики.

На палубе, несмотря на ветер, — жара, от которой спасаемся в каюте с ее кондинционированным воздухом. Казалось бы нам, жителям северной страны, не должны нравиться эти дьявольские козни: лето посреди зимы. Но нет, мы с инфантильным удивлением и эгоистической радостью слушаем по судовому радио сводку погоды из Москвы с фантастическими сейчас для нас минусовыми температурами, — и как человек, нежданно-негаданно нашедший клад, радуемся еще одному, неожиданному, внеплановому лету в нашей жизни.

Какая температура наиболее комфортна  для вида homo sapiens в натуре, в обнаженном состоянии? Где-то +25°С. Это говорит о том, что до появления в процессе эволюции одежды наш вид формировался в климате именно с такой средней температурой. По масштабам истории нашего вида период с одеждой — это лишь мгновение, биологически мы за этот период заметно эволюционировать еще не успели. И поэтому даже коренные северяне — чукчи и эскимосы, — как бы они не любили свой север, как бы они не боготворили свою зиму, они еще больше любят лето: пору расслабления, пору сезонного возрождения природы; ведь и они того же вида homo sapi­ens, что и мы — с той же комфортной температурой, когда они сбрасывают свои меха в хорошо протопленном чуме.

Лето — родина человечества, а зима — целина, которую человечество осваивает лишь несколько тысяч лет из нескольких миллионов лет своего существования.

Лето — это праздник жизни. И вот мы вошли на своем судне в тропики — в вечный праздник жизни.

 

Мы плывем на одном из новейших судов, которому всего лишь три года от роду, оно построено — с поправкой, конечно, на наше общее отставание — по последним мировым стандартам судостроения. И один из элементов этих последних стандартов — плавательный бассейн на грузовом судне. Представляю себе контрлогику по этому поводу тупоголовых сталинистов:

— Везти еще несколько тонн воды в бассейне? Мы что, даем им судно, чтобы они возили по океану океанскую воду? И это на грузовом, а не на круизном судне? Они что, идут в рейс, чтобы прохлаждаться или чтобы работать? Пусть лучше вместо нескольких тонн этой бесполезной воды везут несколько дополнительных тонн полезного груза!

Сколько я наслышался в своей жизни, правда в других отраслях, подобной контрлогики — логики абсурда. И хоть конкретно этой фразы я не слышал, но убежден, что она экстраполирована мной достоверно, ведь сталинисты — специалисты универсального профиля, и свой сталинисткий метод употребляли одинаково эффективно во всех отраслях жизни.

А сейчас мы плывем в тропиках, и я думаю: какое это варварство, что на советских грузовых судах, которые старше нашего, нет бассейна. Экипаж, месяцами работающий в экстремальных условиях, зарабатывающий своим самоотверженным трудом миллионы валюты для страны — неужели такой экипаж не заработал себе право скупаться в тропиках в бассейне? Но, слава Богу, мертвая хватка сталинистов с годами все слабее и слабее, и вот мы уже плывем на советском грузовом судне — с бассейном.

 

Вчера после настольного тенниса в спортзале, разгоряченный, потный, я возвращался в каюту мимо бассейна — и, естественно, развесив пока вещи на поручни, оставив ракетку, скакалку и чешки на деревянной решетке для ног, положив часы в одну из чешек, я нырнул в бассейн. Конечно, вода в нем — градусов 25 — слишком тепла для меня, жителя северной страны; но тем не менее вода есть вода — она мигом смыла пот, приятно освежила тело.

Наслаждаясь обретенной в воде невесомостью, я лег на спину.

Была середина дня, ярко светило вчера еще субтропическое, а сегодня уже тропическое солнце — и вдруг невдалеке от солнца я увидел серп месяца. Днем, одновременно с ярким солнцем — это было удивительно!

Потом, лежа на спине, я дрейфовал в бассейне в сторону одной из его стенок; солнце было чуть в стороне от пути судна, а между двумя трубами судна был месяц. Он плыл вместе с нами, как и солнце, но одновременно он плясал между трубами, от одной к другой и обратно — это сказывался эффект от качки судна... Я лежал на спине, а месяц плясал надо мной между двумя нашими трубами — фантастическая картина: рассказать кому-ни­будь — не поверят.

Поверхность воды в бассейне тоже качается вместе с судном и подгоняет меня, лежащего на спине, к стенке бассейна. Я перевернулся уже перед самой стенкой, — как раз вовремя, а то трахнулся бы головой. И, отплыв на середину бассейна, опять лег на спину.

И тут я ловлю себя на мысли о том, что в Черном море я не могу долго лежать на спине, ноги постепенно уходят в глубину, а тут лежу долго — подтверждается то, что сказал мне в кают-компании радист Анатолий Семенович Верин:

— Атлантика соленее, чем Черное море.

Я перевернулся со спины и решил попробовать на вкус бассейновой Атлантики: насос качает воду в бассейн прямо из океана, — и я чуть хлебнул этой воды. Соленая, — но соленее ли, чем в Черном море, я не почувствовал; впрочем, достаточно того, что мне тут легче лежать на спине, значит эта вода все же плотнее.

На дне бассейна выложено цветными плитками изображение большого краба — я видел его, когда в бассейне не было воды; а сейчас на поверхности в бассейне волны и поэтому краб виден нечетко — посмотрю-ка на него под водой, вблизи. Привычно нырнул — в Черном море я люблю нырять и рас­сматривать причудливый подводный мир, — гребу вглубь, но почему-то ничего не получается, вода выталкивает меня обратно, на поверхность. ”Ага, — сообразил я, — у нее ведь б`ольшая плотность, чем у черно­мор­ской”. И я нырнул уже более энергично, усиленно загребая руками и ногами, как когда в Черном море стараюсь погрузиться на гораздо б`ольшую глубину. И, ритуально  коснувшись рукой краба, — вблизи хорошо рассмотрел его под водой.

 

“0 баллов — штиль

Движение воздуха не ощущается; дым подымается отвесно или почти отвесно; вымпел висит неподвижно. Зеркально гладкая поверхность воды.

1 балл — тихий ветер

Ветер ощущается как легкое дуновение и то лишь временами; дым подымается наклонно, указывая направление ветра. Рябь.

4 балла — умеренный ветер

Вымпел вытягивается по ветру. Хорошо заметны небольшие волны, гребни некоторых из них опрокидываются, образуя местами белую клубящуюся пену — “барашки”.

7 баллов — крепкий ветер

Слышится свист ветра около всех снастей, палубных надстроек и сооружений; возникают затруднения в ходьбе против ветра. Гребни очерчивают длинные валы волн; пена, срываемая ветром с гребней волн, начинает вытягиваться полосами по склонам волн.

9 баплов — шторм

Возможны небольшие повреждения в палубных надстройках и сооружениях; сдвигаются с места неукрепленные предметы. Пена широкими, плотными, сливающимися полосами покрывает склоны волн, отчего поверхность моря становится белой; только местами, у подошв волн, видна свободная от пены вода.

12 баллов — ураган

Ветер производит опустошительные разрушения. Поверхность моря покрыта плотным слоем пены; горизонтальная видимость ничтожна”.

(“Мореходные таблицы”. — Москва, Министерство обороны, 1975).

 

В течение трех дней на факсимильных картах погоды, которые ежедневно получает радист, значился циклон, — но нам к счастью, удалось пройти по его краю. Правда, и на краю циклона, при ветре в 6 баллов,  качка нашего судна достигала 15°.

 

Обманчивость

 

до чего же заманчиво

плыть средь ласковой сини

только все так обманчиво

в этой водной пустыне...

 

между волнами драчка

темнота наступает

начинается качка

тошнота подступает

 

небо сплошь покрывается

словно саваном черным

ветер аж надрывается

в исступлении вздорном

 

до чего отвратительно

в этой водной пустыне

...завтра ж — вновь восхитительно

плыть средь ласковой сини

В таких условиях капитан вынужден выбирать меж двух зол: или попасть с судном в шторм, или удлинить, а значит и удорожить маршрут. А ведь даже шторм — но не ураган! — чреват поломками на судне, морской болезнью и травмами, т. е. в конечном счете тоже ведет к удорожанию рейса. Да плюс еще дополнительная нагрузка на психику; да плюс риск, что стихия со своей непредсказуемостью может неожиданно довести шторм до уровня урагана, — и тогда уже вообще нет гарантии от трагедии. И капитан должен очень чутко прислушиваться к своей интуиции морского волка, чтобы в компромиссе между удорожанием маршрута и уходом, по крайней мере, от центра шторма найти оптимальный вариант.

А пока мы, слава Богу, — тьфу, тьфу! — ограничились 6-тью баллами. Даст Бог — и дальше будет без приключенческих излишеств.

 

Существует поговорка ”И концы — в воду”. Эта поговорка пошла от моряков, а для самих моряков она и сейчас остается одним из важных принципов. Вот на эту тему два эпизода, которые я услышал в этом рейсе.

Первый эпизод рассказал боцман:

— Везли мы важный груз на Кубу, а перевязан он был проводом-катанкой. Разгрузили груз на Кубе, но что делать с несколькими тоннами катанки? Появилась идея: привезти ее в Одессу и сдать в металлолом, а на заработанные таким образом деньги купить культ-спортинвентарь. Комсомольцы судна взяли эту работу на себя: соорудили специальный ящик и уложили туда катанку. Таким образом, у комсомольцев появилась какая-то незапланированная общественная цель, а ведь, по Макаренко, наличие общественной цели очень важно для воспитания молодежи... Пришли в Одессу, договорились в конторе ”Утильсырья”, что они пришлют машину и заберут металлолом. Проходили дни стоянки в Одессе, мы настойчиво напоминали о металлоломе, — но ”Утильсырье” так его и не забрало. Что оставалось делать? Возить металлолом туда-сюда, за тысячи километров? А ведь простой выход напрашивался сам собой — и металл пошел на дно морское; не думаю, чтобы от него заметно повысился процент железа в морской воде, — но зато вот как насчет  ”воспитательных” последствий этой истории?

Другой эпизод, — рассказанный Борис Ивановичем:

— В одной стране религиозная организация подарила мне мешок Библий на русском языке. Мы, коммунисты, получили атеистическое воспитание, — и теперь я с интересом, впервые знакомился с библейскими легендами. Но куда девать столько Библий? Ведь провоз через границу подобной литературы был запрещен, — это лишь сейчас у нас стали поощрять религию. И пришлось, увы, выбросить мешок с Библиями в море...

— Это же тяжелый грех! — огорчился я. Но я всю жизнь стараюсь учиться милосердию у Иисуса христа, и поэтому я тут же добавил: — Конечно, вас понять можно, за такую ”контрабанду” вас навсегда лишили бы капитанской работы.

— Да, сейчас это, наверно, можно было бы привезти, — размышлял Борис Иванович. — Впрочем, и сейчас, знаете ли, не известно еще, как оно повернется...

Всеобщий спасительный морской принцип ”И концы в воду!”

Как он оказался ”полезен” во времена сталинизма и брежневизма — и не только в морском деле, но и во всей жизни.

Ибо, хоть и оба эти эпизода связаны с морем, суть их отнюдь не морская — металлолом и Библия. Это по сути символы всей нашей трагедии: выбрасываемый на дно моря металлолом — символ нашей экономики, а выбрасываемая на дно моря Библия — символ нашей идеологии.

Надежда лишь на то, что и боцман, и Борис Иванович рассказали мне о данных эпизодах, зная, что я журналист, — а значит, сознательно хотели, чтобы эти эпизоды не ушли в лету, а сохранились через мое журналистское творчество в общественном сознании. Народ — в данном случае в лице боц­мана и капитана — хочет освободиться от подобного идиотизма, заклеймить его и обезопасить себя от повторения подобного идиотизма в будущем.

 

МЕНЮ

Завтрак: сыр, какао, масло, чай

Обед: бульон с лапшой, курица, картофель жареный, компот

Ужин: яичница, колбаса, компот

Вечерний чай: кекс “Столичный”, масло, чай

 

 

 

7 декабря

 

Когда штормит, — зачастую больше, чем сама качка, досаждают взбесившиеся предметы. Всё, что не закреплено, — особенно предметы с малым трением, например посуда, — начинают ездить туда-сюда в ритм качке, норовят спрыгнуть со стола, разлиться и разбиться; кто посильней, т. е. большие предметы, норовят столкнуть со стола меньших.

Будильник, который перед сном я поворачиваю на письменном столе так, чтобы с койки был виден циферблат, к утру обязательно, как назло, поворачивается ко мне спиной. Вокруг него я специально ставлю предметы с большим трением — атлас, пачку тетрадей и т. п., — поэтому он со стола не спрыгивает, а только танцует по нему туда-сюда, туда-сюда.

А однажды мы вернулись откуда-то в свою каюту, и бутылка таллинской воды ”Varska”, которая стояла перед этим полувыпитая на столе, нагло устроила катание по полу, с небольшими остатками воды, — а остальной водой описяла в нескольких местах пол. Выражение лица у бутылки было, — как у расшалившегося ребенка, которого взрослые неосмотрительно заперли одного дома. Пришлось прочесть ей мораль и водворить с остатками воды обратно на письменный стол: качка, кажется поутихла. И вытереть тряпкой написянные ею лужицы на полу.

Сегодня погода поспокойнее — балла 4, предметы ведут себя спокойно. Лишь в кают-компании поданные к завтраку крутые яйца, которые буфетчица Вика положила по одному в отдельную тарелку для каждого члена экипажа, устроили пляску в своих тарелках, — и это катание яиц по тарелкам туда-сюда, туда-сюда создало даже своеобразную ритмичную и мелодичную музыку, как бы приветствуя моряков, явившихся утром к завтраку. Но вот в финал симфонии вторглись ударные инструменты: это моряки стали разбивать скорлупу для очистки, — и, по мере раскалывания музыкантов, музыка ста­ла стихать.

 

Тем, кто командирован зарубеж с санкции центральных московских ведомств, выдают синие зарубежные паспорта, а тем, чья поездка организована частным образом, — красные. Хоть я еду не в гости, а по вызову K-ского университета, но без санкции центральных ведомств, мне тоже выдали лишь красный паспорт, как и при гостевом визите. Раньше подобное — частная поездка на работу — была вообще не возможна; а теперь вот наши страны договорились: моя виза называется не гостевой, а visiting scholar[35]. Пока таких виз было очень мало — во всяком случае работники одесского ОВИРа рассматривали ее в моем паспорте с удивлением и даже работники американского посольства все время путались, гадая, как ее оформлять... Все бы хорошо, да в Одесской международной кассе аэрофлота два окошка: одно — для синих паспортов, другое — для красных. Синим билеты дают за месяц-два вперед, красным — лишь за год. Вызов от университета у меня — на конкретный срок, который истекает уже в январе 1990 года, а красная касса может забронировать мне билет лишь где-то на ноябрь того же года. ”Как же найти выход?” — эта проблема стала постоянно преследовать меня.

И вот однажды я был в горисполкоме, по совершенно другим делам, и увидел объявление о том, когда принимают своих избирателей депутаты горисполкома, а в их числе — и начальник пароходства. Я никогда не имел дела с депутатами, воспринимал их встречи с избирателями как дешевый пропагандистский трюк; но сейчас каждый пропагандистский трюк номенклатура обязана была сочетать с симуляцией перестройки, — и у меня возникла мысль: а не пойти ли действительно к нему на прием? Мол, пароходство тоже ведь, наверно, перестраивается, и вот я, член Союза журналистов СССР (он ведь не знает, что я рядовой, не номенклатурный журналист, а сейчас — гласность, журналистов особо побаиваются) получил приглашение K-ского университета (тоже звучит внушительно) и не могу вылететь к указанному сроку, так как — вы сами, наверно, слышали — Аэрофлот продал уже билеты в Соединенные Штаты на год вперед; не могли бы вы помочь мне отплыть в Штаты на судне Черноморского пароходства?

Но сначала я решил позондировать почву в морской пассажирской кассе на площади Потемкинцев.

— Пассажирские рейсы зарубеж у нас только по трем направлениям, — ответила девушка из справочного окна кассы: в Афины, Алжир и Марсель.

Ну и ну! Одесса, вместе с прилегающими к ней вплотную Ильичевским и Южным портами, — крупнейшие морские ворота страны, одни из крупнейших в мире. И вот из более чем сотни стран, членов ООН, — сообщение лишь с тремя! Нет даже сообщения с ближайшими соседями, к которым можно было бы успеть съездить из Одессы за выходные дни: Румыния, Болгария, Турция; а также немного дальше, куда можно было съездить за неделю: Югославия, Италия, Кипр, Ливан, Израиль, Египет... Я уж не говорю о моральном ущербе, — но скольких миллионов долларов лишается из-за этого ежегодно Черноморское пароходство!? Вот они — зримые плоды железного занавеса...

В общем, не только воздушный, но и морской путь оказался для меня, увы, заказан. Неужели я так и не смогу использовать этот впервые выпавший на мою долю шанс вырваться ЗА железный занавес — шанс, о котором я мечтал всю свою жизнь?

Как же найти выход?

Но тонущий хватается за соломинку, — и тут же, у справочного окна, у меня появилась вдруг такая мысль: в отличие от пассажирского морского сообщения, грузовое осуществляется Советским Союзом со всем миром...

— А не могу ли я отплыть на грузовом судне, — задал я вопрос справочной девушке — разумеется, за плату?

И — о радость! — идея, кажется, оказалась не столь уж бессмысленной:

— Для этого нужно отношение из пароходства, — ответила справочная девушка.

Эврика! Судя по ее ответу, какие-то привилегированные советские пассажиры все-таки добираются в разные страны морем!

Теперь уже ясно, что надо обязательно сходить на прием к начальнику пароходства как к депутату.

 

Вчера было собрание комсостава , а сегодня — профсоюзное. Поднимались раз­ные вопросы.

Токарь Сергей Владимирович Турковский говорил о том, что лифт на 6-й этаж не ходит: мол, он “не для черных”. Боцман Леонид Афанасьевич Хилиниченко рассказал о том, к чему привело в прошлом рейсе пренебрежение к пожарной безопасности, когда, куря в неположенном месте, практикант бросил на палубу окурок, от которого загорелся пропиленовый конец.

Собрание бурно обсуждало вопрос о помощи  4-му механику, у которого в Лас-Пальмасе украли немалую сумму валюты: 30 тысяч песет. Какая-то испанка шутила с ним в магазине, якобы дружески сунула ему в карман гвоздику, а потом якобы дружески сунула руку в другой карман, вытащила пачку песет и пока 4-й помощник сообразил, что это, оказывается, вовсе не шутка — ее и след простыл. Тут же узнали об этом находившиеся близко наши моряки, но пока они размышляли, вправе ли они ввязываться в международный конфликт, гнаться за воровкой было уже бесполезно... Но вот широту нашей души мы умеем проявлять: на профсоюзном собрании решили сложиться — примерно в размере своего одного-двухдневного валютного заработка — и помочь пострадавшему от излишней доверчивости товарищу.

 

МЕНЮ

Завтрак: яйцо, паштет печеночный, масло, чай

Обед: рассольник, гуляш, вермишель, компот

Ужин: вареники с картофелем, компот

Вечерний чай: клубника протертая с сахаром, масло, чай

 

 

 

8 декабря

 

Когда был шторм в 6 баллов, ночью начала вдруг шумно кататься ка­кая-то невидимая посудина — и отбила у меня сон. Я целый час рыскал по каюте, заглядывал в шкаф, в письменный стол, в чемоданы, — но наглого нарушителя тишины так и не нашел. Только лягу в очередной раз на койку, уже засыпаю, а нарушитель тишины, словно притаившись, коварно ждет именно этого момента — вновь вдруг тарахтит, как барабан, или, ехидно скрежеща, катится.

Валя делает вид, что спит, хотя я уже несколько раз перелазил через нее с койки и на койку — и несколько раз включал свет. Наконец, я не выдерживаю и обращаюсь к ней, уверенный, что она не спит:

— Ну, ты же видишь, что я не могу найти , что это тарахтит. Может ты догадываешься, что это может быть?

— А ты посмотри крем для рук в одном из нижних ящиков шкафа, — ехидно, как мне показалось, улыбнулась она.

Я увидел в одном из этих ящиков бутылочку с белым кремом, — но она вела себя тихо, не двигалась, подпертая с обеих сторон разной мелкой галантереей. ”Ну, я ж послежу за тобой”, — злопамятно подумал я и замер в позе охотника, не спускающего глаз с дичи.

Тишина, ночное время отсчитывает свои секунды. 

И вот, при очередном резком вираже качки, белая бутылочка смяла подпиравшие ее предметики и, безмятежно тарахтя и скрежеща, покатилась по коробке.

— А-а, вот она! — с этим ликующим возгласом я ринулся к ней, выхватил ее из ящика и готов было уже расправиться с этой гадиной: трахнуть ее об пол, и ее внутренности, белый крем, с останками ее тела, стеклянными осколками, живописно разлетелись бы по всей каюте, пачкая все вокруг... Я еле удержался от этой неправовой расправы без суда и следствия — удержался лишь благодаря вовремя услышанному внутреннему голосу: ”А в чем она, собственно виновата — она лишь слепое орудие куда более могущественной силы — разбушевавшегося Нептуна!”

И я пощадил этого маленького, безвольного нептунова пособника — бутылочку с белым кремом — и поставил ее на пол, подперев со всех сторон обувью.

— Не могла сказать о ней раньше! — упрекнул я Валю; а она продолжала ехидно улыбаться.

Казалось, сон был окончательно отбит. И я демонстративно прибег к лет 30 назад открытому мной необычному снотворному: интенсивным упражнениям для рук и грудной клетки прямо среди ночи.

— Ты что?! — удивилась Валя.

После снотворной разминки я, в энный раз перевалившись через Валю, влез на свое место на койке, улегся. С надеждой и страхом я стал вслушиваться: правильно ли я выявил главного нарушителя тишины и не окажется ли, что я заподозрил невинного, — а нарушитель лишь затаился и сейчас опять, как только я начну засыпать, ехидно начнет свое дьявольское тарахтение? Но нет, слава Богу, теперь, наконец, все было почти тихо — лишь мелкие, почти безобидные дребезжания и шорохи, которые постоянно сопровождают нас даже при отсутствии шторма и к которым мы уже в общем привыкли, как привыкли к небольшому постоянному звуковому фону ветра и волн.

 

 “Записываются... в случае смерти — фамилия, имя и отчество умершего, причина смерти, когда и кому передано тело умершего или координаты места, где это тело предано морю; факт передачи завещания начальнику советского порта, а в иностранном порту — консулу СССР”.

 

По судовому радио передали:

— В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по пятому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 7 часов.

 

Легко сказать: “решил взять с собой зарубеж свои произведения, ни у кого не спрашивая разрешения”. В нашей же социал-крепостнической державе все мои мысли принадлежат не мне, а неопределенно-абстрактному монстру государства. И чтобы взять свои записанные мысли с собой за рубеж, я должен испрашивать на это разрешение монстра, и уж он сам будет решать в соответствии с мозговыми извилинами своих инструкций, какие свои синтаксические обороты, рифмы, эпитеты, метафоры я вправе перевозить за границу, а какие, если и перевезу, то это будет контрабанда. В советских таможенных инструкциях незаконная перевозка за рубеж рукописей фигурирует рядом с перевозкой наркотиков, взрывчатых веществ...  И действительно: в феномене Мысли — есть что-то от наркотика и взрывчатого вещества.

Но как же все-таки вывести мои рукописи зарубеж?

Сейчас у нас в стране перестройка, гласность, демократизация (не путать слово “демократизация” — со словом “демократия”!) Упорно декларируется принцип: если раньше было запрещено все, что не было специально разрешено, то сейчас разрешено все, что не запрещено. В этом суть демократизации. Но беда в том, что в каждом конкретном случае ведомства до последнего момента скрывают, что запрещено, и поэтому трудно угадать остальное — то, что разрешено.

В так называемую эпоху застоя все было ясно: 1) как журналиста меня должно направить в Соединенные Штаты правление Союза журналистов СССР — раз такого направления нет, значит я не могу ехать: получение такого направления рядовому, неноменклатурному журналисту, без связей, было практически невозможно; 2) если журналист претендует на писание научных статей, то надо сначала, чтобы научность этих статей подтвердили ученые — иначе это будет пропаганда антинаучных взглядов, несовместимых с этикой советской журналистики; 3) если взрослый человек пишет стихи и прозу, не являясь членом Союза писателей СССР, то он — графоман, психически больной и его надо отправить в психбольницу; 4) если журналист хочет взять с собой зарубеж свои неопубликованные статьи, значит он хочет опубликовать у них, то, что было отвергнуто печатью у нас, т. е. собирается сотрудничать с враждебной нам западной печатью и проповедовать через нее чуждые нам идеи. Примерно такой была бы официальная реакция в эпоху застоя на мои поползновения съездить в Соединенные Штаты, захватив с собой свои рукописи.

Да, но вот — что можно и что нельзя сейчас? И я пошел в “Лит”.

— Имею ли я право взять с собой в Соединенные Штаты свои рукописи? — официально спросил я в “Лите”.

— Да, но вы должны их сначала залитовать[36].

“Интересно знать, — подумал я, — а какие военно-стратегические тайны могут содержаться в моих рукописях — рукописях человека, никогда не имевшего никакого отношения к министерству обороны и никогда не имевшего допуска[37] к засекреченной информации?

Нести в “Лит” мою “Социофантастику” и неопубликованную публицистику было страшновато: совсем недавно за писание таких вещей сажали в тюрьму или отправляли в психбольницу. Но уж раз я решил добиваться поездки в Соединенные Штаты, несанкционированной из Москвы, то, сказав А, надо сказать и Б, —  и я по­нес эти рукописи в “Лит”; а также понес и менее политизированную рукопись — ”Слово о жесте”.

За “услугу” пришлось перечислить в Киевский Главлит УССР по 3 рубля за каждый печатный лист, составляющий, как известно, 22 страницы машинописного текста: 3 рубля х 22 (страницы) = 120 рублей. Для меня это большие деньги.

— Вот если бы нам разрешили делать такие услуги на кооперативных началах... — мечтательно произнесла цензор Папазова, желая, видимо, тоже как-то вписаться в перестройку.

Как будто мы, литераторы, просили их об этой ”услуге”! Разогнать их пора, как лишь паразитирующих на гласности, — а не разрешать им еще и кооператив!

Хотел я залитовать и рукопись первого номера журнала ”Одессит”, назвав его, на всякий случай, не журналом, а альманахом, — к периодике ведь отношение более строгое.

— Вы имеете право везти лишь свои произведения, — ответила мне Папазова.

Ну, а что касается стихов и анекдотов, то я их попросту не решился показать “Литу”.

 

МЕНЮ

Завтрак: икра кабачковая, ветчина, масло, чай

Обед: суп овощной, говядина тушеная, макароны, компот

Ужин: сердце под майонезом, пюре картофельное, компот

Вечерний чай: халва, масло, чай

 

 

9 декабря

 

По радио объявили:

— В связи с включением кондиционера все двери на палубу держать закрытыми, задраить иллюминаторы!

Сначала этот приказ показался мне странным и даже неприятным. В нашей с Валей квартире в Одессе окна приоткрыты даже зимой, мы привыкли к сквознякам и не любим закупоренных помещений. В каюте нашим любимым местом стала та часть дивана, которая расположена под открытым ил­люминатором. И вот — на тебе! — иллюминатор надо задраить.

Как человек, склонный к дисциплине, я стал задраивать иллюминатор. А Валя заныла:

— Не надо!

— Мы обязаны, как и все, выполнять приказ капитана.

Скоро во всей многоэтажной надстройке стало прохладнее, чем на палубе. Теперь, выходя на палубу, надо было открыть, а потом закрыть за собой палубную дверь. И тут я осознал, наконец, смысл этой меры.

Зимой мы же не оставляем открытой дверь натопленной квартиры — пройдя сквозь нее, мы ее сразу закрываем, чтобы сохранить тепло в квартире, чтобы оно не ушло на улицу. Тут мы делаем то же, но с противоположным знаком: закрываем дверь, чтобы не ушла из каюты драгоценная про­хлада — чтобы “не охладить тропики”.

При всем удобстве кондиционера в тропиках, с ним пришло и нежелательное явление: слишком сухой воздух — у меня в горле стало першить, я стал покашливать. И мы с Валей придумали вот что: из шести выданных нам полотенец два мы намачивали с вечера, и они увлажняли нам воздух каюты, не успевая высохнуть до утра (сначала мы намачивали одно полотенце, а утром оно оказывалось совершенно сухим, — поэтому мы стали намачивать два). Таким образом, влажность в нашей каюте мы стали измерять в новых, изобретенных нами же единицах — полотенцах; и оптимальной оказалась для нас влажность в 2 полотенца.

 

Выстояв в ОВИРЕ долгожданный заграничный паспорт, доверчивый советский человек не может удержаться, хотя бы про себя, от радостного возгласа:

— Ура!

Но вскоре оказывается, что игры с бюрократией на этом отнюдь не кончаются: просто из лап советских бюрократов ты попадаешь в лапы американских.

Да-да! Невыездные и замордованные отечественной бюрократией, мы полагали, что это — уникальное явление лишь нашей уникальной страны. Однако в американском посольстве убеждаешься в том, что американский бюрократ — тоже не сахар. Знакомство после товарищей-бюрократов с господами-бюрократами привело меня к мысли о том, что бюрократия порождается не социальной системой — социализмом или капитализмом, — а государственной, причем чем мощнее государство, тем изощреннее в нем бюрократия.

Впрочем, причина бюрократии американских посольских работников в Москве может быть и в другом — один мой знакомый, изъездивший по роду работы много разных стран, так объяснил это: каждая зарубежная страна, при оформлении документов советским гражданам устанавливает та­кие же сроки оформления, какие Советский Союз устанавливает для граждан этой страны. Хоть зарубежные посольства врядли знают эту русскую пословицу, но фактически действуют по ней: “Как аукнется, — так и откликнется”.

 

Когда Вале надоедает писать под мою диктовку, она заявляет:

— Я в отпуске!

А я ей отвечаю:

— Это в Одессе ты была в отпуске от меня и во время этого отпуска  ездила каждый день на свой ”Кинап”[38]. А сейчас твой отпуск кончился, и ты работаешь у меня.

— Сколько будешь платить?

— Любовью.

— Нет, в долларах!

Не смотря на такие перепалки, тем не менее нас не покидает на судне ощущение, как будто мы в санатории. Не надо тащить с ”Привоза” продукты, готовить, мыть посуду; еженедельно нам меняют постельное белье и по три полотенца на человека. Впечатление от санатория подкрепляется тем, что рядом, на палубе, люди плавают в бассейне и загорают под южным солнцем; в спортзале во второй половине дня сражаются теннисисты; как в хо­рошем санатории, каждый вечер — кино. Плюс — панорама океана, с волнами, облаками, красочными закатами, декоративно звездным небом. Плюс — рассекание волн носом нашего судна, иллюзия увеселительной морской прогулки. Ощущение радости, счастья, праздника. Правда, не без ложки дегтя: вдруг усиливается качка, подступает тошнота. Впрочем, такие ощущения свойственны иногда и реальной морской прогулке. А у Вали появляется и еще одна ассоциация:

— Я утешаю себя тем, — говорит она, — что такие же ощущения бывали и на суше во время беременности. Так что ничего непривычного для меня в этом нет.

— А может быть, ты не укачалась, а действительно забеременела?

— Может быть, — весело улыбается Валя, забыв на мгновение о подступающей тошноте.

Но в целом нам с погодой везет: лишь один день дошло до 6 баллов. Поэтому преобладает именно это настроение — праздника, приключения, круиза.

 

МЕНЮ

Завтрак: оладьи с повидлом, масло, чай

Обед: суп фруктовый, соус мясной, вермишель, компот

Ужин: сосиски, пюре картофельное, компот

Вечерний чай: печенье, масло, чай

 

 

 

10 декабря

 

В нашей каюте появилась муха. Над океаном мухи не летают, так что это наверняка была муха-одесситка, которая забилась было уже в Одессе на зиму в щель каюты, а когда наше судно спустилось на юг, к теплу, обманутая муха решила, что уже вновь наступило лето, отряхнулась ото сна и стал радостно летать по каюте.

На судне мы быстро почувствовали какую-то труднообъяснимую ненормальность от отсутствия животных — даже таких вездесущих животных, как кошки и собаки. И появление в каюте мухи обрадовало нас — все-таки хоть какое-то домашнее животное. В каюте сразу стало как-то уютнее. Валя разговаривала с мухой, как с любимой курицей:

— Цып-цып-цып...

Или:

— Кыш!

Мы гордились своей мухой, даже похвастались ею Борису Ивановичу.

— Берегите ее! — усмехнулся он.

Когда муха слишком уж назойливо расхаживала по рукам или лицу моим (Валиным), я (Валя), естественно, махал на нее руками, прогоняя, а Валя (я) испуганно просила (просил):

— Не убивай ее!

— Конечно, что ты...

Но судно продолжало идти на юго-запад, пока не вошло в тропики. И появилась вторая муха.

“Да, конечно, — думал я, — мухи — разносчики заболеваний, их надо уничтожать!” Но в глубине душе я содрогался от жалости при мысли о том, что в мое отсутствие Валя их может прихлопнуть — например, газетой. А ведь я уже как-то привязался к этой, иногда назойливой стайке домашних животных.

Есть мухам в нашей каюте нечего, кроме яблок, которые мы приносим из кают-компании. И поэтому они обожают гулять по нас, подкармливаясь, видимо, выделенями нашей кожи. Мы уже не радуемся им, а ненавидим их, как в Одессе. Валя — как личность более эмоциональная — грозится:

— Я их убью!..

Одна из них, как и предусмотрено Богом, стала периодически оседлывать другую. А та, кокетливо отбиваясь, жужжала; потом, освободившись от седока, умывала руки: чистила лапки одна о другую.

Вскоре появились третья, четвертая мухи. Оседлывания, естественно, участились. Но мы теперь не могли придти к единому мнению, сколько из них петушков и сколько курочек.

— Давай повесим на них бирки, чтобы можно было уследить, — предложил я Вале.

Вот и сейчас Валя сидит на диване и пишет под мою диктовку, а четыре мухи расхаживают по ее рукам и ногам, и она нервно дергается и ругается:

— Кыш, сучки!

Я же хожу по комнате, и поэтому мухи сейчас меня не трогают.

Валя сидит прямо под открытым иллюминатором на тропическом сквознячке, но мух почему-то и сквознячок не может выдуть из нашей каюты. Такие маленькие, сволочи, а соображают — не хотят улетать в океан, хотя меню у них в каюте, прямо скажем, диетическое: яблоки да я с Валей.

 

По судовому радио передали:

— В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по шестому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 8 часов.

 

Прекрасны облака океана.

Самых причудливых форм и цветовых оттенков, они разместились по всему кругу горизонта. Такой сложной по рисунку панорамы одновременно плывущих по небу облаков я никогда раньше не видел. В сюрреализме их узоров угадываются фигуры могучих богов и сказочных животных, воздушных замков и небесных колесниц — именно созерцание облаков океана и породило, видимо, в древности религиозные мифы многих народов.

“Кучевые плоские облака, иногда также называемые “облака хорошей погоды”. Это отдельные белые, имеющие резкие очертания облака, разбросанные или равномерно распределенные по всему небу. Они мало развиты по вертикали и кажутся плоскими, так как их высота меньше размеров основания. При свежем ветре края таких облаков кажутся изорванными. Это часто наблюдается в области пассатов[39].

Кучевые средние облака — последующая стадия развития кучевых плоских, когда они начинают развиваться по вертикали и перестают быть плоскими. Их вершины обычно клубятся и имеют вид бугорчатых куполов.

Слоисто-кучевые просвечивающие облака. Низкий покров облаков, состоящий как бы из отдельных гряд, волн, глыб, пластин или хлопьев, разделенных просветами, сквозь которые видно голубое небо или более высокий слой облаков.

Слоистые облака. Равномерная, серая, туманообразная пелена сплошных, обычно весьма низких облаков, иногда неоднородная, местами более плотная, со слабовыраженной волнистой структурой. Часто переходит в туман или, наоборот, образуется из поднявшегося тумана.

Кучеводождевые облака. Мощные, бурноразвивающиеся облака, поднимающиеся в виде огромных гор или башен, высотой в несколько километров. Со­провождаются ливневыми осадками и часто грозами. Вершины облаков обыч­но растекаются и приобретают волокнистую структуру. В дальнейшем вер­шины приобретают специфическую форму, напоминающую наковальню.

Высокослоистые просвечивающие облака. Сероватая и синеватая однородная облачная пелена, постоянно закрывающая все небо, иногда несколько во­локнистого вида. Солнце или луна просвечивают сквозь облачный слой, как сквозь матовое стекло, но тени от предметов на земле не заметны.

Перистые облака. Высокие, белые, волокнистые облака, большей частью в виде параллельных прямых или крючкообразно загнутых нитей, обычно очень тонкие и прозрачные (сквозь них просвечивает голубое небо), но иногда местами более плотные, в виде белых полос, пучков или пятен.

Перисто-слоистые облака. Белая или голубовато-серая, тонкая, полупрозрачная пелена, слегка волокнистого строения, обычно постепенно затягивающая все небо. Очень часто в перисто-слоистых облаках видны вокруг солнца или луны кольца”. (“Сокращенный атлас облаков для судовых гидрометеорологических наблюдений”. — Ленинград, Гидрометиздат, 1966).

 

Вчера вечером, после кино, мы постояли с Валей на нашем, правом крыле капитанского мостика.

Подошел Борис Иванович. Увидел, как мы смотрим на волны:

— Ну как, еще не хочется бросится за борт? — пошутил он.

— Такая красота, — сказал я, — что жаль идти спать.

А сам подумал: “А спать идти надо. Чтобы завтра с утра быть трудоспособным: столько скопилось незаписанных впечатлений!”

— Значит, вас уже можно принимать в моряки! — похвалил Борис Иванович меня и Валю.

Почти каждый день, под тем или иным предлогом, он интересуется, как мы переносим качку. И явно доволен нами. Хоть сам он пытается доказывать, что лишен романтики, — тем не менее ему импонирует наше с Валей романтическое восприятие морского дела. Нашими глазами непрофессионалов он как бы вновь замечает романтику приевшейся ему уже тяжелой профессии — и вновь убеждается, что, не смотря на все издержки этой профессии, жизненный выбор сделан им правильно.

У 3-го помощника, который плавает всего пару лет, тоже, видимо, потребность прикоснуться к нашей наивной восторженности — он тоже подошел к нам и сказал:

— Вы обратили внимание, какие над океаном красивые облака?

— Конечно, — улыбнулся я. — Валя уже третий день после ужина идет не в каюту, а на капитанский мостик и по часу стоит, любуясь предзакатными облаками, пока проводит солнце за горизонт.

— На закате облака особенно красивы, — подтвердил 3-й помощник.

— И они разных уровней! — сказал я.

— И такая гамма цветов! — сказала Валя.

Светила почти полная луна, над самой головой плыли белые пушистые облака. Иногда облака вуально закрывали от нас лик луны. Но она все равно просвечивалась сквозь вуаль, и на облаке вокруг луны образовался небольшой круг с почему-то розовыми краями — такое явление мы наблюдали впервые. Луна была почти полная, и облаков было мало — в совершенно чистом воздухе над океаном свет луны беспрепятственно достигал нашей планеты, и было светло так, что я ясно видел цифры (несветящиеся) на циферблате моих часов; и, уверен, можно было бы читать газету. Мы плыли над ночным океаном, завороженные сказочным лунным светом, — казалось, что этот свет разлит в воздухе, как какое-то волшебное вещество, которое даже можно пощупать пальцами. Пейзаж был как у китчевых западных художников — слишком красивый, чтобы быть натуральным: неправдоподобно светлая лунная ночь, волны с прихотливыми белыми барашками, облака из театральной бе­лой ваты и слишком четкий обруч горизонта.

...Чтобы уйти в каюту спать, надо было сделать над собой дисциплинирующее волевое усилие.

 

В трехгодичной истории грузового судна “Академик Благонравов” пассажиров до сих пор не было — я и Валя первые.

Может, пароходство решило показать, что оно тоже перестраивается, ищет новые возможности увеличения прибыли — и вот сошлется на перестроечное новшество, на пассажиров на грузовом судне. Конечно, по масштабам этого судна, а тем более пароходства то, что они заработают на нас, — капля в море, даже в океане: 550 руб. х 4 (два билета туда и два билета обратно) = 2200 руб. А нашему судну, например, только одна лоцманская проходка в зарубежном порту стоит 3500 долларов! Но ведь и капелькой нельзя пренебрегать — из капель может составиться лужа, а может и океан. Так что как перестроечный прецедент мы для пароходства — находка.

Борис Иванович рассказывал:

— Мы пришли в Одессу и еще стояли на рейде, а меня по рации спрашивают, могу ли я принять двух пассажиров до Соединенных Штатов. “Давай­те”, — сказал я.

Это слово “давайте” Борис Иванович произнес так, что было видно: запрос о пассажирах был неожидан, даже несколько пугающ, но он, капитан, человек сильный — “давайте” и все тут. Потом он узнал, что пассажиры — супруги, муж — журналист. А журналисты всегда, тем более в эпоху гласности, — народ беспокойный, во всё влазят. Но капитан — человек решительный: справимся с пассажирами, справимся и с журналистами. Мол, нам скрывать нечего: мы работаем на совесть в трудных условиях.

 

Борис Иванович говорил нам, что ему часто приходилось ходить на Кубу и что если у Черноморского пароходства появится вдруг какая-то необходимость — например, забрать что-то с Кубы, — то оно пришлет радиограмму и судну придется зайти туда. А если остановка окажется хотя бы несколько-часовой, то и мы сможем сойти на берег. Для нас, невыездных, это был заманчивый шанс — ступить, кроме Большого Канарского острова,  еще и на землю Кубы.

Моя коллега по преподаванию в Одесском нефтяном техникуме, а также по внештатной журналистике в одесских газетах Алла Ильинична Шевчук в 70-е годы пару лет жила на Кубе, — сопровождая командированного туда мужа. Со свойственной ей любознательностью и творческим подходом, она привезла оттуда невообразимое количество экзотических сувениров, и в течение нескольких месяцев, пока она не раздарила почти все эти сувениры, ее одесская квартира была больше похожа на музей. Кроме того, она увлекательно рассказывала о кубинцах и их испанизированной культуре, об их неиссякаемом жизнелюбии и нищем социализме, об их гении и тиране Фиделе Кастро. В общем, благодаря ей, я представлял себе Кубу очень наглядно — так же, как я наглядно представлял себе Соединенные Штаты после посещения Одессы моим двоюродным дядей Вартаном, эмигрировавшим туда при румынской оккупации Одессы (жизнь показала, что я представлял себе плюсы и минусы Соединенных Штатах достаточно реально).

И вот теперь Борис Иванович сообщил нам:

— Проходим мимо Кубы.

К сожалению, радиограммы из пароходства зайти на Кубу так и не поступило и наше судно проходило далеко от берега: была видна лишь полоска земли, — но одно сознание, что я вижу легендарную Кубу наполняло меня радостью.

 

Валя. Чтобы женщина охотно отправилась в морское путешествие, оно должно привлекать ее как половой акт.

Я. Почему?

Валя. Потому что в морском путешествии ее будет тошнить так же, как и при беременности.

 

 

МЕНЮ

Завтрак: сыр, какао, масло, чай

Обед: бульон с лапшой, курица, картофель жареный, компот

Ужин: омлет с колбасой, компот

Вечерний чай: плюшки, масло, чай

 

 

 

11 декабря

 

Поначалу эти два главные представителя советской власти на судне — капитан и замполит — отнеслись ко мне настороженно. Но если капитан выбрал тактику гласности, то замполит, наоборот, — сдерживания. И особенно явно это выразилось в следующем эпизоде.

Мне хотелось лучше разобраться в кругозоре, мировоззрении одесских мо­ряков.

— Вы не возражаете, — обратился я к Борис Ивановичу, — если я и Валя проведем с экипажем небольшую анкету?

— Конечно, проводите, — одобрил Борис Иванович.

 

АНКЕТА

 

“В чем вы видите романтику профессии моряка?

Ваше мнение о быте на судне?

Ваше мнение о досуге на судне?

Ваши впечатления от посещения зарубежных портов?

Хотели бы вы, чтобы судно перешло на арендный подряд?

 

Какие из экологических проблем вы считаете первостепенными?

Нужно ли демократизовать наше общество?

Удовлетворены ли вы гласностью?

Что нужно, по вашему мнению, для оздоровления экономики страны?

Какой вы хотели бы видеть нашу страну в ХХ? веке?

Расскажите о каком-либо эпизоде из морской жизни”.

 

Когда вопросы анкеты были уже мной составлены, к нам в каюту пришел замполит и завел канитель, что без согласования с вышестоящей инстанцией — то есть с парткомом пароходства в Одессе? — он не может разрешить анкету. Я, конечно, мог бы проигнорировать его — многие моряки его не любят и, наверно, согласились бы ответить на вопросы анкеты, даже если от замполита и прозвучал бы прямой запрет на это. Но я предполагал провести анкету совместно с комсоставом судна и в основном их силами — проводить же ее только своими силами (без объявления по радио, без размножения на машинке) меня не устраивало: я и так не успевал проворачи­вать ту гору литературной работы, которую запланировал на время плавания. И я сказал замполиту:

— Хорошо, обойдемся без анкеты.

Он опешил, не ожидая от меня такой сговорчивости.

— Может, мы согласуем этот вопрос по рации с Папазовым[40]? — робко предложил он.

— “Моряк” — газета безгонорарная, — объяснил я понятным ему языком оплаты, — а согласовав вопрос с Папазовым, я уже по этике должен буду предоставить материал только ему.

— Как же быть? — недоумевал замполит.

— Я же сказал: обойдемся без анкеты.

Успокоенный, замполит направился к выходу из каюты. И уже у двери, оценив, наконец, мою “жертву”, расплылся вдруг в улыбке:

— Спасибо!

Здорово же он испугался анкеты, если за отказ от нее даже благодарил.

Страх... Все мы воспитаны в страхе, привыкли к страху. И четыре года перестройки отнюдь не избавили нас от страха, а лишь несколько смягчили его. Поднявшись на борт судна, я боялся пограничников и таможенников, и предполагаемого Ивана Петровича. А они, оказывается, точно так же боялись меня. Мы все — из Империи Страха, созданной великим Сталиным. Сталин умер, но дело его — увы! — живет.

Боже, когда мы, наконец, избавимся от этой социально-психологической патологии и избавимся ли вообще когда-нибудь — не перешла ли она уже на генетический уровень?

Страх, страх, страх... Вот главный барьер, который должна была бы взять перестройка.

 

Свою “атаку” на Черноморское пароходство я начал от печки: с вахтера в здании пароходства на Дерибасовской, 1. Он направил меня к помощнику начальника пароходства, который записывает на прием к самому начальнику. Не знаю, со всеми ли помощник так предупредителен или сработало то, что я журналист, — но он сказал, что, мол, зачем мне ждать приемного дня у начальника пароходства, лучше прямо сейчас сходить к заместителю начальника Такому-то. Прождав в приемной у заместителя начальника часа полтора, в компании разного рода капитанов и других людей, выглядевших очень руководяще, я дождался, наконец, своей очереди и удосто­ился двадцатиминутной аудиенции с заместителем.

Это был холеный мужчина, с умными, сытыми глазами. Он отвечал на заранее заисанные мной вопросы лаконично, но исчерпывающе. К моему тщательно скрываемому восторгу получалось, что безумная фантазия добраться все-таки в Соединенные Штаты морем — вовсе не так уж безумна, а скорее обыденно реальна.

— Как вы хотите, — спросил заместитель, — круизным или грузовым судном, советским или иностранным?

От этих сказочных возможностей у меня закружилась голова.

Тем не менее я сразу решил для себя, что моим смутным мечтам о таком плавании больше всего соответствует самый, казалось бы, прозаиче­ский вариант — советское грузовое судно. Во-первых, на круизном судне — атмосфера коньячно-сексуальная, против которой я в принципе ничего не имею, но она не вполне соответствует моим сегодняшним планам, тем более что я еду все-таки с женой. А вот на грузовом судне — будничная рабочая обстановка, которая должна бы способствовать ра­бочему использованию мной нескольких недель плавания; да и любопытно, как моряки-одесситы, с которыми я всю жизнь сталкиваюсь на улицах и в трамваях, в магазинах и кинотеатрах, на дружеских вечеринках и собраниях — как они выглядят на своем рабочем месте: в море? По аналогичной причине советское грузовое судно казалось мне более привлекательным, чем иностранное — конечно, и иностранное вызывало во мне большое любопытство, но советское было мне нужней как журналисту, так как я всю жизнь видел эти суда на причалах, — а теперь появлялся шанс познакомиться с ними опять-таки в работе: в море. Я так и объяснил это заместителю начальника пароходства:

— Я журналист, и все, что я вижу, как-то отражается потом во всем, что я пишу. Поэтому мне хотелось бы плыть, наблюдая трудовые будни на обычном грузовом советском судне.

Заместитель начальника пароходства вызвал заместителя начальника одного из управлений пароходства, который оказался красивым усатым юношей, — и поручил ему отправить меня в Соединенные Штаты, в удобное для меня время, на одном из советских судов.

 

Современное крупное судно, вроде нашего сухогруза ”Академик Благонравов”, — это плавучий город, с автономным циклом жизнеобеспечения. Такие плавающие города все растут и растут в своих размерах и разнообразятся в своей специализации: наш город — транспортный, для сыпучих грузов; есть транспортные для нефтепродуктов (танкеры), есть плавучие города-крепости (линкоры); плавучие города-аэродромы (авиабазы), плавучие города для развлечений (круизные суда) и т. п. Когда-то, как говорит наука, далекие предки человека вышли из Мирового океана, поэтому у эмбриона и сейчас наблюдается что-то вроде жабр, — но длительная сухопутная эволюция совсем отучила нас от водной стихии, отдаться на волю которой стало означать смерть. Однако, овладев техникой судовождения, люди вновь, уже на другом, техническом витке своей эволюции вернулись в Мировой океан, колыбель их предков. Б`ольшая часть земной поверхности занята Мировым океаном, и различного рода суда — плавучие города — стали пионерами освоения этой целины.

Так что тенденция ясна: плавучие города и впредь будут расти по своим размерам и количеству. Наступит момент, когда крупнейшие из них не смогут пройти через Гибралтар или Панамский канал, и у них поневоле появится региональная прикрепленность: суда океана, суда Средиземного моря, суда Черного моря. Наряду с надводными плавучими городами, получат распространение и подводные. Человек вновь завоюет утерянную было родину своих далеких предков — родину, которая и просторнее, и богаче по своим природным ресурсам, чем земная суша.

 

А теперь продолжим аналогию. В нашем веке человек начал осваивать и еще более обширную стихию — воздушную, а в последние десятилетия приступил и к самой бездонной стихии — космосу. И тут тоже уже наметилась тенденция от утлых суденышек до плавучих городов: воздушный змей — воздушный шар — планер — дирижабль — самолет — лайнер — ракета — спутник — космический корабль многоразового использования — орбитальная космическая станция. Терминология этого освоения сразу же заимствована была у моряков: воздушный лайнер, космический корабль, навигация, штурман, причалить, взять на борт и т. п. Заимствование терминологии не случайно — едина основная направленность всех этих сфер человеческой деятельности: освоение новых стихий, все более широких пространств.

А может воздушная и космическая стихии тоже не чужды изначально человеку, как и водная? До анатомических резекций трупов предпринятых первыми врачами люди не знали о жабрах эмбрионов — может, современный уровень науки просто еще не дорос до осознания каких-то других органов эмбрионов как органов воздухоплавания и космонавтики? Может, и в атмосферу, и в космос мы лишь возвращаемся — тоже как на родину предков, но на ином техническом витке?

Временное самоограничение сушей было необходимым этапом эволюции, изощрившим нас в технике, а теперь пора возвращаться в Океан: как водный, так и небесный. Море зовет — зовет и небо.

...Эти мысли навеяны нашим с Валей плаванием на сухогрузе. Ну, нам то что: мы тут временные гости, а вот для капитана и его помощников судно — дом родной, их плавучий город, на котором они проводят б`ольшую часть своей жизни.

Они не всегда могут толком объяснить себе и другим причину своего постоянства, своей преданности, своей ностальгии по этой своей второй родине — родному судну. А суть в том, что — может быть, хоть и не вполне осознанно, но они прониклись ощущением своего возвращения в стихию предков, прониклись своей миссией пионеров этого возвращения, прониклись вновь обретенным единством с Океаном. Причем не только с водным океаном, мастерами навигации в котором они себя чувствуют, — но и, в какой-то мере, с небесным: ведь между этих двух стихий они и ведут, в основном, свой плавучий город. И ориентирами в их навигационной работе являются не только острова и рифы Океана-Воды, но и звезды и планеты Океана-Неба. Моряк, летчик, космонавт — это по сути одна профессия пионеров возвращения человечества из времени заточения на суше в беспредельные пространства Океана.

 

МЕНЮ

Завтрак: сельдь, маслины, картофель в мундире, масло, чай

Обед: суп с фрикадельками, плов рисовый, компот

Ужин: котлеты рыбные, винегрет, компот

Вечерний чай: повидло персиковое, масло, чай

 

 

 

12 декабря

 

Я уже сам предложил замполиту мою вторую встречу с экипажем — на этот раз с чтением отрывков черновика вот этого самого “Судового журнала пассажира”. Замполит, как и в прошлый раз, отнесся к моему предложению без особого энтузиазма, — но теперь и без былого откровенного недоверия. И вторая встреча состоялась.

Она выглядела совсем не так, как первая: я отчетливо почувствовал направленную на меня волну доверия.

 

Прочитал им из одиннадцати ученических тетрадок лишь три коротеньких отрывка: один юмористический — о взбесившихся во время качки предметах; второй политический — о проходе через Босфор и моем отношении к армяно-турецкой конфронтации; и третий философский — о связи между освоением океана морского и океана небесного. Тут уже говорили в основном рядовые члены экипажа: соглашались, не соглашались, спрашивали, советовали. Атмосфера была дружеская, деловая. По их репликам видно было, что мне удалось затронуть глубинные струны их моряцкой души — они почувствовали во мне Писателя, а я в них — Читателя.

Потенциал страха улетучивался.

 

По судовому радио передали:

— В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по седьмому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 9 часов.[41]

 

— При всей напряженности морской жизни, случается ли в ней иногда что-нибудь смешное? — задал я Борису Ивановичу этот традиционный журналист­ский вопрос.

— Хорошо, я расскажу вам сейчас историю, — ответил он, — которая произошла на судне “Солнечногорск”, на котором я служил тогда капитаном...

Мы проходили как раз вот это самое место, что и сейчас: в Средиземном море, у берегов острова Мальта. Из-за неполадки двигателя судно легло в дрейф.

— Что случилось? — спросила буфетчица  боцмана.

— Картошка на судне кончилась, — пошутил тот. Но, увидев, что буфетчица восприняла его ответ всерьез, тут же невозмутимо добавил: — И теперь специальная команда поплывет на шлюпке на Мальту картошку копать.

— А меня включили?

— Нет. Но если ты хочешь, чтоб и тебя включили, беги возьми у меня в боцманской лопату — и скорей к старпому, чтоб и тебя записал.

Буфетчица сбегала за лопатой и побежала к старпому:

— Запишите и меня!

— Куда? — удивился старпом.

— Да картошку копать на Мальте!..

Можете себе представить выражение лица старпома, озабоченного в тот момент лишь неполадкой двигателя.[42]

 

МЕНЮ

Завтрак: икра кабачковая, колбаса, масло, чай

Обед: суп овощной, биточки свиные, гречка, компот

Ужин: пирожки с мясом, компот

Вечерний чай: джем клубничный, масло, чай

 

 

 

13 декабря

 

На полдник или на ужин каждый день нас ожидает на столе по красивому красно-желтому яблоку ”джонотан”.  Питание и так сытное, не хочется без меры набивать живот, и поэтому многие, в том числе я и Валя, забираем яблоки с собой в каюту. И едим их, когда есть настроение. Это очень удобно: желудок усваивает яблоко, не отвлекаясь на другие, более тяжеловесные и менее полезные виды пищи.

А сегодня, вместо яблока, был апельсин — судно закупило их в Лас-Пальмасе. Большой красивого цвета апельсин.

Поскольку в Одессе мы с Валей относимся к тем, кто, как говорится, живет на зарплату, то и поесть апельсин нам удавалось, наверное, лишь раз в год. Поэтому сейчас нам жалко было вот так сразу съесть эти два наши апельсина, и мы съели лишь один на двоих, а второй оставили прозапас[43].

С нашим минимальным запасом долларов и моим минимальным английским — Валя же английского вообще никогда не изучала, а изучала немецкий и французский — меня не то чтобы пугало, но, скажем так, озадачивало то, как мы будем добираться из Нового Орлеана, находящегося на юге Соединенных Штатов, в K-ский университет, находящийся на севере. И вдруг Борис Иванович сам пообещал, что свяжется с судна с советским консульством:

— И они, как обычно, заберут вас на своей машине, купят вам билеты и отправят в K-ский университет.

Я не возражал против такой помощи, да и кто бы на моем месте возражал, — но, в отличие Бориса Ивановича, я очень сомневался в результативности его звонка.

Хотя наши с Валей документы, в соответствии с флотскими правилами, находились во время рейса у капитана, и он, конечно же, был с ними знаком, — он явно не уловил в них один важный нюанс; а я этот нюанс хорошо прочувствовал, когда потратив несколько месяцев, так и не смог купить в международной кассе аэрофлота билеты в Соединенные Штаты. Нюанс заключался в цвете наших паспортов: они были красные, в отличие от синих номенклатурных; об этом перестроечном новшестве — делении советских международных паспортов на два цвета — Борис Иванович еще явно не знал.

И вот он встретил нас на палубе — и сочувственно развел руками:

— Придется вам добираться самим, — сказал он. — Они сказали, что не смогут приехать за вами... — А когда увидел перепуганное лицо Вали, то, ободряюще улыбнувшись, добавил: — Назад дороги нет! Как-нибудь, со словарем в руках, объяснитесь.

(Так впоследствии оно и было — со словарем в руках; но это уже тема другой, не написанной пока еще повести).

 

Два совершенно разных человека — мама и Саня[44] — перед нашим отплытием из Одессы посоветовали мне вести вот этот дневник путешествия. Одна точка — это лишь точка, но две точки — это уже концы отрезка прямой, это уже Мнение. Когда мама стала убеждать меня в том же, в чем на днях убеждал Саня, я понял, что это неотвратимо, что это и будет моей писательской линией во время путешествия. Так и появился этот “Судовой журнал пассажира”.

 

МЕНЮ

Завтрак: какао, сыр, масло, чай

Обед: бульон с лапшой, курица, картофель жареный, компот

Ужин: омлет с колбасой, компот

Вечерний чай: повидло персиковое, масло, чай

 

 

14декабря

 

Знакомство с Америкой началось для нас с лоцмана, который проводил наше судно “Академик Благонравов” по устью Миссисипи. Джинсы, простая рубашка, простая шапочка, простые носки — но вот туфли... Впрочем, по фасону туфли были тоже простые, но сразу было видно, что они высококачественные, дорогие: по точности формы, благородной фактуре материала.

Борис Иванович спросил лоцмана по-английски:

— Может, вы хотите поесть или выпить чего-нибудь?

(Капитаны советских судов имеют в холодильнике для представительства недоступные рядовым советским людям продукты: русскую черную икру, американскую кока-колу и т. п.).

— Найдется ли у вас бутерброд с сыром и кофе? — сказал лоцман.

— Вика, завари, пожалуйста, для лоцмана кофе, — попросил Борис Иванович в переговорное устройство буфетчицу, — и сделай бутерброд с сыром.

— Есть у вас кресло? — спросил лоцман.

— Сережа, — сказал Борис Иванович своему 3-му помощнику, — придвинь, пожалуйста лоцману вон то кресло...

Сидя в кресле, попивая кофе и закусывая бутербродом, лоцман повел судно по узким извивам Миссисипи.

“Одеваются и едят скромно, — подумал я, — но работать любят с комфортом. Да и на обуви не экономят”.

Потом, на американской земле, это первое впечатление об американце в общем-то подтвердилось, кроме одного: скромно питающихся американцев, оказывается, меньшинство — большинство же едят, на мой взгляд, слишком много.

 

Интересно, как менялся на последнем этапе нашего плавания цвет воды: в Атлантике она была синей, в Мексиканском заливе — зеленой, в Миссисипи — желтой.

А вообще великая американская река Миссисипи разочаровала меня. Узкая, она не шла ни в какое сравнение с действительно могучей великой русской ре­кой Волгой, — а напоминала скорей мой умирающий украинский Днестр. Впрочем, по чахлой растительности берегов она уступала даже и Днестру, а вода в ней выглядела еще более грязной. Но это — устье; может, в верховьях Миссисипи другая — не знаю.

А вот сооружения на берегах Миссисипи производили совсем другое впечатление — тут сразу чувствовалась мощь сверхдержавы. Бесконечная вереница гигантских серых элеваторов была как бы визитной карточкой великой сегодняшней житницы мира; фантастические формы химических предприятий, причудливые портовые сооружения — все это, в отличие от элеваторов, яркое, разноцветное, как будто сконструировано из детского конструктора.

Поражали и рабочие поселки на обеих берегах Миссисипи: аккуратные особнячки разной архитектуры; аккуратные асфальтированные улочки; мно­жество разноцветных автомашин, стоящих и мчащихся. Нет почти обязательного в Советском Союзе для таких рабочих поселков ощущения захолустья, заброшенности.

А по самой реке, вокруг нас, плыли катера с баржами — причудливой формы, иногда даже прямоугольные. Тоже ярко раскрашенные, как игрушечные.

“Вообще такое впечатление, — подумал я, — что американцы не трудятся, а играются”.

 

Наше судно проходило мимо центральной части Нового Орлеана.

Впер­вые в жизни я и Валя увидели американские небоскребы: не на фотографии или в кино, — а в натуре... Да, действительно небоскребы — это чудо ХХ века, квинтэссенция урбанизации. Небоскребная часть города создает необычайную густоту урбанизма, — когда размеры города по вертикали становятся соизмеримы с его размерами по горизонтали.

Но судно наше шло дальше — за Новый Орлеан, к элеватору. И вот Новый Орлеан скрылся за излучиной реки; мы подплыли к громадному — тоже как небоскреб — элеватору.

Наконец, судно отдало якоря в воды Миссисипи, на берег штата Луизиана опустили трап. Мы с Валей кончали последние приготовления к переноске на берег нашего багажа.

А когда мы, с помощью матросов, стали сносить багаж на берег, то хобот элеваторного транспортера уже гнал на судно, в открытый зев его трюма, дымящийся от пыли поток кукурузы: на смену нам двоим судно принимало теперь куда более весомый груз. Из этого зерна в Советском Союзе будет намелена кукурузная мука, которую добавят в пшеничный хлеб, чтобы его хватило на всех, — и этот русский хлеб, с американской добавкой, будут есть мои папа и мама в Одессе, а также и все остальные жители страны.

 

МЕНЮ

Завтрак: салат оливье, масло, чай

Обед: бульон с лапшой, курица, картофель жареный, компот

 

20 ноября — 14 декабря 1989 года[45]

 

 



[1] В российском флоте словом корабль принято называть военное транспортное средство, словом судно — гражданское.

[2] По непонятной причине, в своем письме мне в Нью-Йорк профессор S высказал пожелание, чтобы я не упоминал в печати ни его имени, ни названия университета.

 

[3] Направление, перпендикулярное курсу судна.

[4] Уже позже, в Соединенных Штатах, я написал стихотворение Я тоскую по Одес­се”: “я тоскую по Одессе/ по горсаду и Соборке/ и конечно по ”Привозу” /с вечной ярмаркой его/ вспоминаю как прекрасно/ я прошелся напоследок/ от “Привоза” до бульвара/ до поэта самого/ я тоскую по Одессе/ по ее конечно театру/ по ее конечно Дюку/ и ступенькам в морвокзал/ вспоминаю как прощались/ с мамой папой и друзьями/ кто и что нам в этот вечер/ на прощание сказал/ я тоскую по Одессе/ по Торговой и Дегтярной/ Молдаванке и Фонтану/ где прожил я много лет/ вспоминаю как мы грустно/ с корабля Одессе машем/ и Приморского бульвара/ тает в дымке силуэт...”

[5] Значение флага: “На борту лоцман”.

[6] Забортную воду.

[7] Центральный пункт управления в порту Одесса.

[8] Транзит.

[9] Специальная лебедка для подъема и отдачи якоря.

[10] Название флага — “Оскар”; означает: “Человек за бортом!”

[11] От англ. deadweight — общий вес всех видов груза.

[12] См. об этом раздел “Анекдотиада” в книжном варианте моего сборника прозы «Чемодан» — Нью-Йорк, “Lifebelt”, 1999.

[13] Стихи, помещенные на страницах данной документальной повести “В каюте лоцмана” написаны мной действительно в каюте лоцмана на судне “Ака­демик Благонравов” во время плавания Одесса (СССР) — Новый Орлеан (США), с 20 ноября по 14 декабря 1989 года.

[14] Международные правила предупреждения столкновения судов.

[15] Центральное бюро технической информации.

[16] Этот турнир я так и не успел завершить, высадившись в Новом Орлеане.

[17] Реальные имя-отчество-фамилия данного члена команды другие.

[18] Центральный пункт управления.

[19] Англ. pilot — лоцман.

[20] Карантинный флаг, означающий: судно не заражено, прошу предоставить свободную практику (т. е. проход проливом или в порт)

[21] — Где почта?

[22] — Она закрыта.

[23] — Приходите завтра.

[24] — Идите в книжный магазин на площади Святой Каталины.

[25] — Я хочу получить сдачу в американских центах.

[26] — Один конверт в США, другой — в СССР.

[27] — Вам надо заплатить два доллара. Обменяйте их на песо в банке и возвращайтесь.

[28] — Спасибо.

[29] Именно так ставят ударение в этом слове русские моряки: на последнем слоге.

[30] Интересно, что у нас в Манхэттене, на известной торговой улице Диленси, имеется магазин с вывеской на русском языке “Моня и Миша”. Не знаю, есть ли в этом какая—то связь с ласпальмовским “У Миши”, — но вот уж аналогия точно есть.

[31] Письмо из Нью-Йорка от Саши и Норы Штрайхеров.

[32] В кругу родственников и закомых так принято было называть Валину маму — Любовь Мар­ковну Барскую.

[33] В “Судовой роли” особо обратил на себя мое внимание еврейский вопрос: 100—процентное отсутствие явных еврейских фамилий. В Одессе 1989 года, когда писалась эта документальная повесть, — каждый третий житель был евреем по паспорту, так что естественно было бы ожидать что в списке из 42 человек, по крайней мере, 10 должны были бы оказаться евреями. Возможно, конечно, что в команде судна все-таки были один-два еврея с не явно еврейскими фамилиями, но даже и в таком случае их искусственно мало. Так что эта “Судовая роль” — еще одно из многих доказательств официально скрываемого, но тем не менее достаточно откровенного государственного антисемитизма в Советском Союзе, в частности при трудоустройстве на высокооплачиваемую (по советским стандартам) работу загранщика. Я когда—то намеревался написать сценарий оперетты на одесскую тему, в которой должны были фигурировать два комических персонажа: боцман Кацман и лоцман Шацман, — теперь я понимаю, что руководящие на судне должности боцмана и лоцмана для многочисленных одесских Кацманов и Шацманов были практически не достижимы.

[34] В действительности на судне клопов не было, это лишь поэтический образ.

[35] Англ. обмен учеными.

[36] Литовать — получить документ, свидетельствующий о том, что рукопись про­шла цензуру и в ней нет запрещенной информации.

[37] Допуск — документ, дававший пра­­­во работнику иметь дело с засекреченным объектом или информацией о нем.

[38] Кинап — завод киноаппаратуры.

[39] Ветер из субтропиков к экватору.

[40] Речь идет о редакторе газеты Черноморского пароходства “Моряк”. В этой по­­вести упоми­налась уже и его жена — цензор Папазова из одесского “Лита”.

[41] Когда мы с Валей выехали на автобусе из Нового Орлеана в сторону K—ского университета, мы вернулись обратно в шестой западный часовой пояс — с разницей с Москвой в 8 часов, — в котором с тех пор постоянно и находимся.

[42] Вот я привел тут этот рассказик Бориса Ивановича — и понял, что для читателя, не знакомого с некоторыми особенностями нашей тогдашней жизни, необходимо разъяснить, по крайней мере, два момента: 1). В Советском Союзе добрую половину горожан принудительно отправляли каждое лето на уборочную, в том числе и на копание картошки — в данном рассказике буфетчица наивно поверила в то, что этот обычай распространяется и на советских моряков, когда они находятся заграницей. 2). До того, как буфетчице посчастливилось попасть в привилегированную касту загранщиков, она на­вярняка была невыездной — именно поэтому она и боялась упустить, может быть, единственный в ее жизни шанс побывать на Мальте.

[43] Зря мы не съели этот красавец апельсин тогда на судне. Потому что на следующий день американский таможенник в Новом Орлеане, хотя и вежливо, но отобрал его у нас:

— May I take it? — и положил к себе на стол.

— Of course, — так же вежливо ответил я.

(Англ. — Можно мне взять его? — Конечно.)

Видимо, частным лицам запрещено привозить в Соединенные Штаты фрукты, так как внутри их могут быть спрятаны наркотики — например, при помощи инъекции шприцем.

[44] Семен Ильич Вайнблат, работавший тогда редактором книжного издательства “Маяк”.

[45] Как, надеюсь, смог убедиться читатель, с судном “Академик Благонравов” и его экипажем у меня связан, хоть и короткий — около месяца, — но зато и весьма яркий отрезок жизни. Не знаю, какова судьба этого еще нового тогда судна сейчас, через 10 лет, — но знаю, что, увы, почти все суда Черноморского пароходства то ли проданы, то ли разворованы, то ли превратились в металлолом из—за царящего в стране уголовно—чиновничьего беспредела; боюсь, что незавидна судьба и этого судна.