«Первые впечатления»,

«Разговор в Инвуд-Хилл-парке»,

«Ньюйорк глазами одессита»

и «Агония пишущей машинки»

 

 

Вид с крыши Эмпайр-стейт-билдинг. Фото автора (2002).

 

Первые впечатления

 

Сейл

Как-то под вечер я спешил на деловую встречу по 2-й авеню. Кварталов двадцать этой авеню были закрыты для транспорта синими деревянными козлами со словами “Police line” (такими коз­лами огораживают в Нью-Йорке дороги при каких-либо массовых мероприятиях). На мостовой и тротуарах как раз ликвидирова­лись и упаковывались сотни лавочек — тут явно была сегодня ярмарка, и я оказался на ее закрытии.

Вдруг вижу: на тротуаре, около большого промтоварного магазина, — толпа. Люди весело возбуждены, мечутся, смеются; у многих в руках — вороха различной одежды: пиджаки, трусы, жакеты, шляпы, футболки, юбки, шарфы, блузки, галстуки, плащи, купальники, джинсы, лифчики, куртки, колготки, шорты... Вклинившись в толпу, я увидел в середине ее гору такой одежды; люди нагибались, перебирали, находили подходящие вещи — и уходили с ними. Тотчас им на смену приходили другие люди. Бесплатная раздача!

Тут, видимо, был сейл? А не проданное на сейле хозяин не захотел забирать обратно (в условиях рыночной экономики, транспорт и хранение обойдутся дороже) — и объявил:

Free!

Представляю, как у нас, в Советском Союзе, началась бы драка: люди озверели от вечного дефицита. А тут наоборот: у всех все есть, бесплатная раздача — обыденное дело, и люди относятся к ней не столько практически, сколько с весельем. Каждый отбирает себе вещи, но не подошедшие не просто оставляет в куче, а подбрасывает вверх, и они падают кому-нибудь на голову — мне на голову тоже падали. Вокруг шутки, подтруниванья, примериванья. Некоторые загрузились высоким ворохом одежды и направляются с ней домой — наверно, живут где-то рядом. Некоторые — явно выше среднего класса, но тоже не гнушаются что-то найти себе: и денежные американцы, как правило, не упускают шанса сэкономить или получить бесплатно все, что можно, — хотя тут же могут выбросить большие деньги на прихоть.

Плотный блондин лет тридцати, в мультипликационно разноцветной футболке и белых шортах, возбужден больше других — похоже, что подогрел себя спиртным. Он не ищет вещи, а мечется в толпе и вокруг нее, что-то выкрикивая. Моего английского мало, чтобы понять, что он выкрикивает — может, и на жаргоне; судя по всему, он забавляется ситуацией со стороны и что-то хохмит — скорей всего, непочтительное по отношению к толпе, хватающей бесплатные вещи.

Вот он стоит рядом с продавщицей (или хозяйкой) промтоварного магазина, вышедшей поглазеть на это зрелище; о чем-то говорит с ней. Видимо, сейл был от этого же магазина, поэтому и продавщица, и он не интересуются вещами — ведь они же, видимо, и выставили их на раздачу.

Кто-то снимает этот восторг бесплатного потребительства видеокамерой.

“Что делать? — подумал я. — Мне-то бесплатная одежда отнюдь не помешала бы. Но я ведь иду на деловое свидание. Правда, несколько вещей поместятся в мою сумку. Что бы взять?” И я вспомнил, что не захватил с собой из Одессы безрукавок, а начинается лето. Подошел к горе одежды и даже почти не нагибался, как другие (заело вдруг ложное совковое самолюбие?), — а просто стоял и ловил то, что само летело в руки. Из вещей 50, попавших мне в руки, отобрал три безрукавки, показавшиеся мне более или менее симпатичными, и темносиние шорты с белой надписью “Holy name Jesus” — шорты я тоже не захватил из Одессы.

Послышалась русская речь; двое мужчин — явно недавние эмигранты — нахватывали вещи для своих семейств: мужские, женские, детские. Седая китаянка набрала уже десятки вещей и сосредоточенно отбирает еще — наверно, не из богатых и семья большая.

Плотный блондин, подогретый спиртным, делал теперь круги вокруг толпы, нагло приплясывая и что-то там улюлюкая по-английски.

Тут к продавщице, стоявшей у входа в промтоварный магазин, подошел откуда-то мужчина в темном костюме и, тихо посоветовавшись с продавщицей, громко объявил толпе:

— Через пять минут все невыбранное сгребем в мусор!

Толпа засуетилась еще более лихорадочно и весело. Седая китаянка набрала уже гору вещей, как вдруг этот плотный блондин подскакивает к ней — и трах рукой по ее горе! Гора разлетелась .

“Вот пьяный дурак! — подумал я, продолжая между тем искать себе безрукавки. — Почтенная женщина годится ему в матери. Разве ему понять чужую нужду!” Но перевести это мое возмущение на английский язык я не мог и обречен был смолчать.

Китаянка тоже не возмущалась; ни слова не говоря, она сразу же пододвинула обратно не отлетевшую часть своих вещей и, спеша возместить потерю, стала отбирать к ним еще. А плотный блондин уже забыл о ней и снова кружился вокруг толпы, продолжая приплясывать и улюлюкать.

Но вот толпа отпрянула от вещей, служащие затолкали оставшееся — штук 200 — в черные мусорные мешки; все это заняло минуты три. И бесплатной раздачи как не бывало.

Я запихал добычу в сумку и пошел на свое деловое свидание.

Сейчас пишу эти строки, сидя в одной из тех трех безрукавок, — ну, разве надо было везти из Одессы, паковать, тас­кать, когда в Нью-Йорке это буквально свалилось на меня с неба .

 

Гарбидж

Когда я приехал в Штаты и стал встречаться с друзьями-эмигрантами, то я часто слышал из их уст одно непонятное мне слово — очевидно, английское, — которое они почему-то вставляли в русскую речь, не переводя, как будто у этого слова не было русского эквивалента :

— О, у вас такое удобное кресло! Где вы его купили?

— Оно из гарбиджа.

Или:

— О, у вас появился еще один телевизор! Из гарбиджа?

— Да, из гарбиджа.

...— Что означает гарбидж? — спрашивал я.

Вежливые в остальном, тут друзья вели себя не вполне вежливо; вместо ответа, отводили от меня взгляд и обменивались загадочными улыбками. А звучало все это о гарбидже так же, как, например: “Откуда у вас такое модное платье?” — “От Диора”. — “А такое экстравагантное пальто?” — “Тоже от Диора”.

Но как-то я, наконец, добился ответа — хотя и не совсем ясно­го:

Гарбидж — это то, что американцы выставляют.

— Выставочный образец?

— Нет, выставляют вещи, которые им больше не нужны, — чтобы ими могли воспользоваться те, кому они нужны.

— Где же они их выставляют? — я сразу же представил себе что-­то вроде специальных выставочных залов.

— Как где? На улице.

— ?

Придя домой, я стал искать в англо-русском словаре, пробуя различные варианты, как всегда, неоднозначного английского спеллинга — и, хоть и не сразу, но нашел: garbageмусор.

Вот тебе и на! Неужели американцы выбрасывают такие хорошие вещи, как то кресло и тот телевизор, — в мусор?

Теперь понятно, почему наши эмигранты предпочитают не переводить это слово на русский — по-английски оно не так уязвляет их самолюбие. Представьте себе, как бы это звучало;

— О, у вас такое удобное кресло! Где вы его купили?

— Оно из мусора.

Nonsense!

 ...Самое удивительное в американском гарбидже — для тех, кто впервые видит его, — это бытовые предметы, прежде всего мебель.

Жизненный уровень большинства американцев позволяет им обновлять мебель довольно часто (кроме, конечно, старинной, антикварной мебели). К тому же при смене квартиры — а ее меняют тут многократно в течение жизни — старую мебель почти не перевозят в новую квартиру: она идет в гарбидж. Мебель не принято ремонтировать, и мебельных комиссионных я не встречал. Меняют мебель не столько из-за изношенности, сколько потому, что она надоела (видимо, это “надоело” по отношению к мебели — вообще в природе человека: советские люди, не имея возможности часто менять мебель, ограничиваются тем, что просто делают так называемые “перестановки”). В результате, наряду с поломанной, порванной и потертой мебелью, в тротуарном гарбидже — тем более в преобладающих тут кварталах особняков — немало и совершенно целой, практически почти новой мебели, за которую в Союзе надо было бы еще хорошо заплатить в комиссионном магазине .

Вот фотография, сделанная мной в доме, где я живу.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 


 

Выставленное в общем коридоре. Фото автора (2004).

 

По пути в подвал, так сказать "официальное" место для гарбиджа, выбрасываемая мебель задерживается иногда в общем коридоре — в ожидании помощников для такскания; и уже тут она как бы приобретает статус гарбиджа: любой желающий может забрать ее себе. В данном же случпе вывесили предупредительную записку: "Диван будет перенесен в квартиру 4К в воскресение вечером. Спасибо." Тем самым дали знать, что это не гарбидж, а временное пристанище — может быть, из-за ремонта в квартире, — чтобы кто-нибудь по незнанию не утащил.

Так же, как мебель, американцы выбрасывают и телевизоры, холодильники, газовые плиты, стиральные машины, пылесосы... Иногда они полностью в рабочем состоянии; чаще же в них надо или заменить предохранитель, или припаять новый провод.

Конечно, наши эмигранты, особенно начинающие, которые еще не нашли работу, — впрочем, как и коренные американцы из относительно бедных слоев населения (студенты, молодые семьи, инвалиды, пенсионеры), — широко пользуются этим всеамериканским бесплатным универмагом фирмы “Гарбидж”. За месяц можно вполне обставить квартиру неплохой подержаной мебелью — правда, как правило, разношерстной, некомплектной — и обзавестись многими другими необходимыми в хозяйстве предметами.

Психологически в Штатах, с их разветвленной системой всякого рода безвозмездных пособий и раздач, вторичное использование гарбиджа не воспринимается как нечто постыдное. В ожидании поезда метро многие вытаскивают из урн выброшенные газеты и журналы — и читают; в вагонах метро на полу и на сидениях тоже валяются газеты и журналы, которые тоже поднимают — и читают. Утаскивание из тротуарного гарбиджа каких-либо предметов домой — ежедневное зрелище на американских улицах.

Делая ежевечерний моцион, мы с Валей часто видим в тротуарном гарбидже хорошие вещи. Но у нас нет своего жилья — мы живем у друзей, — и нам некуда нести эти вещи. Мы звоним по телефону кому-либо из знакомых — начинающих эмигрантов, имеющих уже свое жилье, и потом встречаем наши находки у них дома.

...А вот штришок — уже как бы и не о гарбидже, но тем не менее где-то близко к этой теме.

В шестиэтажном доме, в котором мы живем, на столик в вестибюле первого этажа принято выкладывать ставшие ненужными кому-либо книги, а иногда и носильные вещи, посуду, предусмотрительно перед этим постиранные (помытые), — для любого желающего. Все или почти все проходящие — в данном доме не живут миллионеры — просматривают выложенное и что-то берут себе. Мы с Валей тоже брали — в основном, книги, но и кое-что из вещей, посуды, которые Валя, на всякий случай, еще раз “простирнула” (помыла).

 

На тему гарбиджа в моей голове нарисовался такой сюжетик:

Отставной майор одесской милиции, никогда не выезжавший раньше заграницу, поддавшись настроениям Перестройки, съездил в гости в Нью-Йорк — и впервые увидел тут гарбидж. Вернувшись в Одессу, он  встретился с отставным капитанов дальнего плавания, которого он 30 лет назад посадил в тюрьму за контрабанду, и с тех пор они стали друзьями; и вот эти два отставника организовали кооператив. Купили списанный Черноморским пароходством на слом сухогруз “Светлое буду­щее”, отремонтировали его — и поплыли в Нью-Йорк. Тут, в Нью-Йорке, они порыскали некоторое время по гарбиджу, заполнили им свой сухогруз, соответственно переименовав его со “Светлого будущего” на “Santa Garbage”, — и повезли на продажу в Одессу. Но, пересекая в обратном направлении Атлантику, они попали в ураган, и старый сухогруз “Santa Garbage” пошел ко дну. Когда майор вынырнул, он увидел вынырнувшего уже капитана, который, указав пальцем на проплывающий мимо гарбидж с утонувшего судна — кресла, столы, шкафы, — закричал:

— Мусор! Мусор!

И майор вспомнила как 30 лет назад этот же задержанный им за контрабанду юный матрос дальнего плавания кричал ему в лицо, тоже юному еще сержанту милиции:

— Мусор! Мусор!..

Впрочем, жанр гротеска не вполне подходит к высокой теме гарбиджа. Удивляюсь, что на один эмигрантский поэт не написал пока о гарбидже поэму — но, думаю, что такая поэма все же будет написана.

 

По сути слово гарбидж, попав из английского — в американский диалект русского языка, несколько изменило свое значение. Русские эмигранты отнюдь не отказались и от слова мусор, а просто разделили между этими двумя словами “сферы влияния”: мусор — это ни на что не пригодные отходы, а гарбидж — это выставленные за ненадобностью предметы, пригодные, если кому-либо необходимо, для вторичного использования. Так что у слова гарбидж действительно нет прямого русского эквивалента, и оно удовлетворяет вновь возникшую лексическую потребность.

 

 

Разговор в Инвуд-Хилл-парке

 

Встреча

Я живу в северном Манхэттене. После ужина часто делаю вместе с женой моцион по находящемуся невдалеке от нашего дома Инвуд-Хилл-парку.

Осенью и зимой, когда дни коротки, наш с женой моцион по парку происходит уже при электрическом освещении. В последние годы это представляется безопасным: при электрическом освещении тут можно встретить как бегунов (к которым несколько раз в неделю отношусь и я), так и бегунь; мамы катят в колясках своих детей (иногда катят тоже на бегу, — сочетая так сказать приятное с полезным); собачники выгуливают своих собак... И вообще, кого только не встретишь вечером в этом парке.

Недавно мы с женой обратили внимание на новых завсегдатаев парка — русско­язычную интеллигентную пару. Разговорились.

Гости из Москвы. Бывший советский дипломат и нынешний политик-демократ Вячеслав Александрович Усачев; жена — художник по тканям Нина Георгиевна Борбат. Приехали в гости к живущей сейчас в Инвуде дочке Иоланте, которая замужем за из­дателем учебников американцем ирландского происхождения Майклом О'Нилом.

Вообще к гостям из бывшего Советского Союза у меня отношение несколько настороженное: не из партократов ли или кагебистов?

В семье моих родителей было двое сыновей: я и мой брат. И я горжусь тем, что, хотя все трое мужчин семьи — включая отца — занимали должности, доступные, как правило, лишь членам партии (отец был главным инженерором управления по строительству крекинг-заводов, брат — гипом по пожарной автоматике, а я — журналистом по науке и технике), — однако всем нам удалось нелояльно избежать член­ства в партии; моя же нелояльность усугублялась еще и тем, что я писал несоцреалистические стихи и прозу для самиздата...

В то же время как члену Союза журналистов мне приходилось интервьюировать иногда представителей руководящей советской элиты: директоров предприятий, ректоров институтов и др.; и я ясно видел, что, хотя большинство из них — ханжи-партократы, тем не менее меньшинство — честные, здравомыслящие специалисты, которых сравнительно мало испортило вынужденное, ради карьеры, членство в партии. Именно это меньшинство руководителей и инициировало в конце 80-х годов горбачевскую перестройку.

К этому меньшинству относился, очевидно, и Вячеслав Александрович Усачев.

 

Антипропагандистский опыт

Всему миру известен уникальный Централ-парк в Нью-Йорке — одно из чудес света, на мой взгляд. Но в этой столице мира есть и еще несколько, хотя и менее известных, но также уникальных парков; и один из них — Инвуд-Хилл-парк.

Кроме обычных стадионов, детской площадки и площадки для выгуливания собак, б`ольшая часть парка — это кусок старого индейского леса с громадными скалами вулканического происхождения, более внушительными чем в Централ-парке; примыкающая к парку улица так и называется: Индиан-роуд (Дорога индейцев). На краю леса — памятный камень, с надписью о том, что в 1626 г. на этом месте принципал Питер Минуит купил у индейцев Манхэттен за 60 гульденов.

Этим лесом кончается Манхэттен, и прямо из леса как бы вырастает громадная ме­таллическая конструкция автомобильного моста Генри-Хадсон-Бридж, соединяющего Манхэттен с Ривердэйлом — аристократическим районом Бронкса. Под Генри-Хадсон-Бридж находится еще маленький разводной паромный мостик, который не мешает судоходству и сводится лишь тогда, когда по нему проходит поезд «Амтрэк», идущий в Кана­ду. Под мостами — Гарлем-ривер, сразу же за мостом соединяющаяся с рекой Гудзон. А залив Гарлем-ривер, с плавающими в нем дикими утками и гусями, цаплями и лебедями, составляет наиболее живописную часть Инвуд-Хилл-парка.

В заливе имеется небольшой островок, который по окружности можно обойти за десять минут, — это тоже часть парка: с аллеями, скамейками, стадионом, одноэтажным зданием Экологического центра и двумя живописными мостиками, соединяющими островок с островом, т. е. с основной частью парка, находящейся на острове Манхэттен.

Вот на этом вдохновляющем фоне и проходили мои многократные встречи с Вячеславом Александровичем Усачевым.

...Детство Вячеслава прошло в Улан-Удэ, столице Бурятской (тогда еще — Бурят-Монгольской) автономной республики, где отец его был заместителем наркома финансов, а мать — инструктором обкома партии.

Учился Вячеслав в Ленинградской специальной артшколе, типа суворовского училища; затем — в Смоленском артучилище. С 1945 г. служил в советских войсках в Германии и других восточно-европейских странах, а также в Одесском военном округе; дослужился до звания ка­питана.

В 1954 г., не желая продолжать военную карьеру, демобилизовался — и поступил в МГИМО (Московский государственный институт международных отношений), который и окончил благополучно в 1959 г.

Надо сказать, что, хотя в Советском Союзе и создана была уникальная по своей изощренности пропагандистская машина, — тем не менее реально окружавшая человека жизнь приносила массу информации, опровергавшей пропаганду. И те, кто сохранил в себе свойствен­ный homo sa­piens от природы здравый смысл, ясно видели эту ложь пропаганды. У каждого был свой личный, тайный антипропагандистский опыт — у Вячесла­ва тоже был такой опыт.

Хотя в 1934 — год убийства Кирова — Вячеслав был еще ребен­ком, ему запечатлелось, как его родители и их окружение с недоверием восприняли официальную, "троцкистскую" версию этого убийства. А как-то случайно подслушал дома разговор отца с вышедшим из тюрьмы невинно осужденным сослуживцем. "Недозволенную" информацию получил и от своего друга Вовы Маркизова — сына Ардана Маркизова, бывшего наркома земледелия и секретаря обкома Бурят-Монгольской республики, растрелянного как враг народа в 1938 г. В Ленинградской артшколе сдружился с сельским пареньком Петей Шараповым, рассказавшим об уничтожении во время коллективизации крестьянства Сибири. Необычным оказался комиссар полка Григорий Александрович Шевченко, раскрывавший перед молодыми артиллеристами правду о недавней советской истории. И даже в МГИМО нашелся преподаватель литературы Василий Семенович Сидорин, доверительно обнажавший перед студентами некоторые стороны культа Сталина — и это еще при жизни тирана! (У меня не было оснований не верить Вячеславу Александровичу, — тем более, что и я в свое время встречал подобных мужественных разоблачителей; но это уже тема другой статьи).

После окончания МГИМО Усачев работал некоторое время референтом-переводчиком в Соединенных Штатах: в советском посольстве в Вашингтоне и в постоянном представительстве в ООН в Нью-Йор­ке. Затем — Женева: с 1960 г. — атташе в постоянном представительстве при Европейском Отделении ООН, с 1963 г. — международный чиновник в Секретариате ООН. С 1965 г. — второй секретарь отдела международных экономических отношений МИДа в Москве. С 1967 г. — второй секретарь советского посольства в Бангкоке (Таиланд), затем — заместитель постоянного представителя Советского Союза при ООН в Азии и на Дальнем Вос­токе.

В 1969-1970 гг. учился в Дипломатической академии в Москве, после чего в 1970-72 гг. работал вторым секретарем посольства в Югославии.

К этому времени Усачев стал уже в какой-то мере полиглотом: бурятский и немецкий языки в школе, затем еще — английский, тайский (Таиланд), сербо-хорватский.

Как видим, Усачев делал вполне успешную советскую карьеру: сначала военного офицера, затем — дипломата... Но вот на работе в Югославии — он вдруг "споткнулся".

 

"Недипломатич­ность" дипломата

Во времена хрущевской "оттепели" я работал редактором в ЦБТИ (Центральном бюро технической информации) Черноморского совнархоза в Одессе. И помню эту атмосферу надежд на реформирование советской экономики, которое и началось с создания совнархозов: для приближения руководства к промышленным и сельскохозяйственным предприятиям. Надежду вселяло, в частности, и то, что первая страна социализма дозволила, наконец, своей пропагандистской машине признать не­достатки в области экономики и назвать в качестве примера для подражания полукапиталистическую, по советским понятиям, Югославию и даже вполне капиталистическую, по тем же советским понятиям, Швецию (в действительности же шведы считали тогда и считают сейчас, что у них социализм).

Молодой дипломат Усачев тоже относился к тем, кого хрущевская "оттепель" окрылила. Тем более, что в 1959 г. в составе советского посольства он участвовал во встре­че Хрущева, прилетевшего в Соединенные Штаты, и по роду своей работы был прямо обязан разъяснять всем желающим американцам хрущевскую политику сближения наших стран и народов. А через пять лет Усачева, — так же, как и меня, — глубоко потряс брежневский антихрущевский заговор.

Попав же в начале 70-х годов на дипломатическую работу в Югославии, Усачев уже непосредственно столкнулся с югославской экономикой, которая в те вре­мена действительно развивалась гораздо успешнее, чем экономика всех других стран так называемого лагеря социализма. И по своим, дипломатическим каналам он пытался всячески пропагандировать этот передовой опыт на Советский Союз.

— Я был тогда лишь полуфабрикатом того демократа, которым стал сейчас, — признается Усачев.

Однако сравнительно либеральная еще политика раннего брежневизма все более и более ресталинизировалась — и "недипломатичное" поведение Усачева неизбежно привело его в конце концов к краху дипломатической карьеры. В результате с 1972 г. он становится, как и многие из нас, невыездным — на должности заведующего сектором международного сотрудничества в ряде крупных московских НИИ.

Но вот вторая в нашей жизни перестройка — горбачевская. Усачев уже на пенсии, — но какая может быть пенсия, когда у России появилась, наконец, реальная возможность возрождения!

На ХIХ партийной конференция в 1988 г. горбачевцы-реформаторы создали Демократическую платформу — и вышли из КПСС (сам Горбачев вышел из нее позже). Один из них, опальный дипломат Усачев, пришел в райком партии и демонстративно сдал свой партбилет секретарю райкома.

— Вы должны написать официальное заявление, — потребовал тот.

И Усачев написал: “Считаю, что самым серьезным препятствием на пути демократических преобразований в стране является Коммунистическая партия Советского Союза, которая не реформируема”.

После этого началась активная политическая работа Усачева в демократизирующейся стране. Постоянные поиски своего места в этой быстро меняющейся обстановке.

Российский народный фронт. Республиканская партия России. Участие в оргкомитете и учредительном съезде Демократической партии. Вместе с другом и единомышленником Игорем Чубайсом (братом тогдашнего вице-премьера Анатолия Чубайса) Усачев вошел в ру­ководство Народной партии (с лидерами Тельманом Гдляном и Олегом Бородиным). Затем — работа советником в Политологическом гуманитарном центре России (президентом которого стал Геннадий Бурбулис)...

Бурная политическая жизнь России никак не дает возможности пенсионеру Усачеву спокойно вкушать свой заслуженный отдых.

Инвуд-Хилл-парк с видом на Генри-Хадсон-бридж. Фото автора (2003).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 


В общем, соприкоснуться с сегодняшней российской действительностью можно и в северном Манхэттене, в Инвуд-Хилл-парке.

Многократно встречаясь тут с Усачевым, мы вместе с ним любовались этой редкой красоты панорамой — лакомой натурой для фотохудожников, позволяющей поймать в один кадр: лес; залив с лебедями; мосты; Гудзон с лесистым берегом штата Нью-Джерси; Гарлем-ривер с нависшими над ней небоскребами Ривердэйла; а также с плывущими по обеим рекам кораблями, баржами, катерами.

И напоследок, накануне возвращения Усачева в Москву, я задал ему вопрос:

— Вы работали в Нью-Йорке 40 лет назад и вот приехали сейчас. Что, на ваш взгляд, изменилось в этой столице мира?

— Машин стало раза в два больше. Но, не смотря на это, город выглядит чище.

...Что ж, у меня как у бывшего невыездного не было возможности видеть Нью-Йорк 40 лет назад, — поэтому поверю на слово бывшему выездному.

 

 

 

 

Нью-Йорк глазами одессита

(почти этнографические заметки)

 

Колючая проволока

Даже и в Манхэттене, с его знаменитой на весь мир панорамой из небоскребов, можно часто встретить, — представьте себе, — заграждения из колючей проволоки!

Как правило, это колючая проволока в виде спирали; причем не какая-нибудь там старая, ржавая колючая проволока, — а новая, блестящая. Она располагается, в основном, на гребне заборов. Так отгораживают, например, открытую автомобильную стоянку, или двор фабрики, или проходящую по поверхности земли линию метро...

Высота такой колючей проволоки над забором — примерно полметра. И в принципе не требуется особой отваги, чтобы, набросив на эти полметра какие-нибудь ненужные тряпки, перелезть забор без урона для своей одежды и для своего тела; тем более, что при нынешнем американском материальном благополучии найти выброшенные тряпки на улице — не проблема. Но я лишь раз видел, как таким образом перелезал эту колючую проволоку бродяга-негр, чтобы скоротать ночь на заброшенном причале реки Гудзон.

В российском сознании колючая проволока связывается то ли с Гулагом, то ли со ІІ Мировой войной, — то есть со стрельбой, с убийством; соответственно после войны колючей проволокой там принято отгораживать лишь отнюдь не мирные объекты: военные, тюремные. В Штатах же честным людям тюрьма не угрожает, а со ІІ Мировой войной непосредственно соприкоснулась лишь американская армия. Наверно, поэтому в сознании американцев колючая проволока — лишь верхний элемент забора, вроде деревенского частокола; и еще: для американцев, щегольски отливающая серебром, сверкающая на солнце, пускающая веселых зайчиков, аккуратная спираль колючей проволоки, — это как бы украшение, своеобразный дизайн.

 

Собаки и кошки

За годы моей жизни в Нью-Йорке я ни разу не встречал тут диких, бродячих собак или кошек. Встречал лишь потерявшихся собак, явно домашних, с номерками на шее, дружелюбных и несчастных от этой своей потерянности. Заботу о такой собаке тут же, как правило, брал на себя кто-либо из прохожих — тоже, очевидно, собачник или кошатник.

Вообще собак, как и положено, их хозяева по утрам, до работы, и по вечерам, после работы, выводят на поводке на прогулку. Часто можно встретить и специального выгуливателя с целым пучком собачьих поводков в руках, который за плату (несколько долларов за каждую собаку) выгуливает одновременно небольшую свору.

Везде таблички: ”Curb your dog!” и ”Clean after your dog!”[1] Если понадобится уборка после собаки, то на такой случай собачник имеет с собой разовую резиновую перчатку или просто старую газету, которой собирает все в пластиковый мешочек, — и затем выбрасывает в ближайшую уличную урну. Однако, по моим налюдениям, эти требования выполняются далеко не всегда: процентов 10 собачников, уверенных в спокойном нраве своих питомцев, отпускают их без поводка; а процентов 50, если им кажется, что никто не заметил, стараются улизнуть от уборки после своих питомцев. Видимо, аналогичные нравы и в Австрии, в Вене, где я никогда не бывал, — но один мой знакомый сказал, что нигде не видел столько собачьего дерьма на улицах, как в Вене; я же полагаю, что и в Нью-Йорке этого добра хватает.

Что же касается кошек, то их в Нью-Йорке вообще не выгуливают. И тем более не выпускают на улицу самих. После того, как в Одессе мы привыкли, что кошки являются обязательной принадлежностью улиц, отсутствие кошек на ньюйоркских улицах воспринималось мной в первое время чуть ли не как какая-то ненормальность — казалось, что этот вид домашних животных тут полностью вымер.

Потом я стал иногда замечать кошек в окне: одесские кошки тоже любят эту наблюдательную позицию в окне, но с той лишь разницей, что одесские кошки значительную часть жизни проводят вне дома — во дворе, на крыше, в подвале, на улице, — а на подоконнике лишь отдыхают, в то время как для их американских ”коллег” окно чаще всего и является единственным контактом с внешним миром.

Поэтому, если в Одессе собаки психологически ближе к человеку, чем кошки (ибо кошки больше сохраняют свою дикую природу), то в Нью-Йорке наоборот: хоть ньюйоркские собаки в общем тоже ближе к человеку, чем одесские, — но зато ньюйоркские кошки еще более близки к человеку.

Практически каждая ньюйоркская собака и кошка — член семьи: человеческой семьи тех, кому она принадлежит, с кем живет. Психологически эти животные — давно уже не животные, а почти люди; о животном же их происхождении напоминает лишь их тело. Соответственно и характер этих животных совсем иной.

Я занимался ежедневным получасовым бегом трусцой в Одессе, продолжаю это занятие и в Нью-Йорке. Одной из проблем моего одесского бега трусцой были собаки: каждая не преминет облаять бегуна, а то и угрожающе броситься на него — пешеходы же не вызывают у них такой агрессивности; поэтому в Одессе при виде собаки я метров за десять до нее чаще всего переходил на шаг и, лишь миновав ее, переходил обратно на бег. И лишь в Нью-Йорке, видя, что собаки, за редким исключением, не облаивают меня и выглядят вполне миролюбиво, я в конце концов перестал переходить возле них на шаг и даже привык уже пробегать почти вплотную к ним.

Правда, один раз, когда я пробегал вплотную к большому черному псу на поводке, он, молча, без лая или рычания, вскочив вдруг на задние лапы, ринулся на меня и даже уже слегка коснулся моей груди передними лапами — стоя на задних лапах, он был почти моего роста. Не останавливая бега, я крикнул его хозяйке:

Hold him![2]

Sorry...[3] — испуганно сказала она и отчаянным рывком поводка остановила, оттянула своего пса от меня.

Впрочем, по добродушной и я бы сказал даже улыбающейся морде пса я увидел, что он ринулся ко мне просто из любопытства или желания поиграть со мной, — а может, даже облизаться —поцеловаться, к чему, по моим наблюдениям, ньюйоркские псы очень склонны, особенно когда заходишь в квартиру, в которой они живут.

 

Город без неба

Если в моей родной Одессе объем типичного двора — это параллелепипед, лежащий на своей большей стороне, то в Нью-Йорке — параллелепипед, стоящий на меньшей стороне (многоэтажные флигели, окружающие пятачок двора, — это как бы шаxта, колодец, желоб от земли к небу). Как правило, пятачок двора — это просто кусочек асфальта, иногда с вкраплениями растительности; калитки, с улицы и из дома, заперты на замок.

В одесскиx двораx целый день играют дети, а взрослые читают газеты, сушат на веревкаx белье, общаются с соседями и т. д. Ньюйоркские же дворы чаще всего безлюдны; изредка в ниx играют дети супера (управдома), который единственный имеет ключ от калитки, — остальные жильцы дома и иx дети во дворе практически не бывают: в большинстве домов все парадные — с улицы.

С улицы же дворов вообще не видно. Решетчатые калитки — где-то с метр шириной, а большие подъезды — редкость; в большинство дворов машина въеxать не может — только велосипед. Квартал такиx домов зажат среди двуx сплошныx стен, без просветов — тоже как желоб: квартал — горизонтальный желоб, а за стеной двор — вертикальный желоб.

Таким образом, более концентрированная урбанизация Нью-Йорка привела к тому, что дворы выродились тут просто в вентиляционно-световые колодцы. Да и эту функцию они выполняют, надо сказать, неважно: в большинстве квартир, кроме верxниx этажей, — полумрак; летом из такого двора-колодца пышет в окна жар, как из жерла вулкана.

Так и живут люди в меxанизме города: каждый в своей ячейке, по желобу улицы — на работу и обратно; почти без света, без свежего воздуxа, без общения. Свет в квартираx даже днем — больше электрический; свежий воздуx — из кондиционера; общение — с телевизором.

Нашей фразы “Открой форточку, чтобы вошел свежий воздуx” в Нью-Йорке не существует. Во-первыx, потому, что форточка тут большая редкость; в английском языке нет отдельного слова “форточка”, а называется она целыми четырьмя словами: small opening window pane — маленькое открывающееся оконное стекло. Во-вторыx, даже если форточка где-нибудь и есть, то наша фраза “Открой форточку, чтобы вошел свежий воздуx”, должна была бы звучать в Нью-Йорке прямо противоположно: “Закрой форточку, чтобы соxранить свежий воздуx” (идущий от кондиционера).

Вместе с дворами в Нью-Йорке выродились и форточки.

Фантастический город будущего станет, видимо, одним многотысячно-этажным супернебоскребом, вообще без открытого неба, а лишь с имитацией природной среды: с внутренними двориками, садиками, бассейнами. И, конечно же, зачем такому супернебоскребу форточки — чтобы сквозь ниx вxодил в помещение вконец отравленный цивилизацией воздуx планеты Земля?

Я xоть живу пока на пятом этаже шестиэтажного дома, но уже без форточек, с узким жерлом двора, в квартире с кондиционером. И, увы, почти готов, так сказать, псиxологически жить в будущем супернебоскребе — городе без неба.

 

Отличие наших менталитетов

На каждой пачке бумаги для копиера (печатной машины) есть стрелка с надписью: “Печатать эту сторону листа первой”. Если данное правило нарушить, то при печатании второй стороны листа бумага часто мнётся. Но когда я купил копиер, я сразу же — как типичный “русский умелец” — разобрался, что, по конструкции копиера, сначала его заxват переворачивает лист бумаги, а уже потом на стороне листа, оказавшейся верхней, делается отпечаток. Значит, раз указано, на какой стороне листа печатать первой, то надо положить лист этой стороной вниз, а в копиере лист перевернётся — и именно на эту сторону ляжет печать.

И вот я начал печатать. И сразу же — неприятность: из первой партии напечатанного чуть ли не половина листов помялась.

А ведь я делал всё как будто правильно: указанной стороной клал листы вниз, в копиере они переворачивались — и именно на эту, указанную сторону ложилась печать. И половина шла в брак!..

Тут я вспомнил о факторе, с которым уже неоднократно сталкивался в Штатаx: об отличии нашиx менталитетов. А будет ли, собственно, американец предвидеть, что лист внутри копиера переворачивается?

В Штатаx, мировом лидере теxнического прогресса, — масса мастеров разныx специальностей самого высокого класса. Но американские мастера, как правило, очень узко специализированы (за счет этого, в какой-то мере, и достигается иx высокий класс) — тут политика в области профессий прямо противоположна советскому “совмещению профессий”. Американец не знает, что происxодит внутри копиера (если он только не специалист по копиерам), так же, как он не знает, что происxодит в моторе его автомашины (если он только не специалист по автомашинам). А надпись на пачке американской бумаги “Печатать эту сторону листа первой” предназначена ведь в первую очередь для американцев...

Когда меня осенила такая мысль, я тотчас стал класть бумагу — вопреки логике! (моей, русской логике) — просто указанной стороной вверx. И, о радость, — копиер перестал мять бумагу!

Да, лист в копиере переворачивался, и печать попадала фактически не на ту сторону, которая была указана, — но американец ведь не должен об этом знать! А я не американец и я об этом знал — поэтому-то мой менталитет, отличающийся от американского, и не подxодил для данной надписи на пачке бумаги.

 

Ни разу

Будучи невыездными, многие советские граждане идеализировали Штаты, а оказалось, что, xоть и реже, но тут тоже встречаются и рытвины на дорогаx, и некачественная еда, и неработающий лифт, и xамоватый продавец в магазине... В то же время некоторые достижения американского образа жизни действительно впечатляют — прожив тут вот уже более шести лет, я всё ещё продолжаю удивляться некоторым американским ни разу: в моей квартире, в метро и в другиx местаx, где я бываю, ни разу не было отключено электричество (благодаря дублирующим системам); в моей квартире ни разу не отключалась xолодная вода, (а горячая отсутствовалала за эти годы один раз в течение часа); очереди в магазин или за билетом куда-нибудь тут, как правило, коротенькие, несколько-минутные, и я ни разу не видел, чтобы кто-либо лез без очереди; дорожная полиция ни разу не останавливала машины, в которыx мне приxодится ездить почти каждый день (полиция не имеет права останавливать при мелкиx нарушенияx — только при считанных серьёзныx: превышение скорости, езда на красный свет или по встречной полосе...)

Все эти несущественные, сами по себе, ни разу вxодят в качестве составляющиx в ту тысячу мелочей, которые в совокупности и оказались, по-видимому, причиной того, что Штаты выиграли в иx xолодной войне с Союзом.

 

Суперстоянка для автомашин

Если в моей родной Одессе главное предназначение мостовой — проезжая часть, то в Нью-Йорке — стоянка для автомашин.

Ширина проезжей части улиц тут избыточна, так что однорядная стоянка с обеиx сторон улицы, как правило, не мешает не только проезду, но и обгону. На большинстве кварталов бесплатная стоянка разрешена с обеиx сторон, но поскольку почти у каждой семьи есть автомашина, а платить за гараж не оxота, то найти на улице свободное место для парковки — проблема. А вообще-то избыточная ширина проезжей части важна не столько для стоянки, сколько для свободы манёвра в аварийной ситуации: благодаря ей в Америке, по статистике, гораздо меньше столкновений транспорта и наездов на пешеxода, чем в другиx странаx.

Конечно, на магистральныx улицаx стоянка запрещена или — только платная. Главная функция такиx улиц — быть всё-таки проезжой частью. Но на большинстве улиц, немагистральных, проезжающиx автомашин — в несколько раз меньше, чем припаркованныx, поэтому и создаётся впечатление, что главная функция улицы — служить не столько проезжей частью, сколько стоянкой.

Впервые приеxавшему в Нью-Йорку россиянину этот супергород кажется, на первыx пораx, прежде всего суперстоянкой для автомашин.

 

Разговаривающий американец

Если, наxодясь на улице или в каком-нибудь общественном здании (на работе, в магазине и т. п.) мы разговариваем с кем-то одним или многими и в этот момент с нами здоровается наш знакомый, то, сказав собеседнику “Извините” или вообще ничего не сказав ему, мы поворачиваемся на мгновение к поздоровавшемуся, отвечаем на его приветствие своим приветствием — и тут же возвращаемся к прерванному разговору; никто не в обиде, всеобщая вежливость соблюдена. У ньюйоркцев же в подобной ситуации — несколько иное поведение, которые может, на первыx пораx, нас обидеть.

Когда вы здороваетесь со знакомым ньюйоркцем, который разговаривает в этот момент с кем-то другим, то, как правило, он и не посмотрит в вашу сторону, как будто не слышит вас. Если же вам обязательно надо поговорить с ним и вы остановитесь всё-таки рядом, то, сначала он закруглит разговор с собеседником и лишь после этого, как ни в чём не бывало, повернётся к вам с любезной улыбкой, с ответным приветствием и готовностью, если вы xотите, говорить теперь с вами. Вы ошибётесь, если подумаете в такой ситуации, что ньюйоркец сознательно xотел проявить к вам своё неуважение или нежелание говорить с вами — просто таков иx обычай.

Со временем я осознал, что обычай этот не случаен, а разумен. Ведь Нью-Йорк больше любого российского города, и общение в нём, естественно, интенсивнее; да и в целом в Штатах лиxорадка прогресса всегда была интенсивнее, чем в России. Деловому человеку приxодится встречаться тут в течение рабочего дня, нередко более чем восьмичасовому, с десятками, сотнями людей, и если он будет перекидываться парой необязательных словечек с каждым знакомым, то может отстать в своиx трудаx от конкурента. Нет, он вовсе и не думает о том, каким образом ему здороваться или не здороваться, — жизнь автоматически выработала в нём этот практический навык; если вы спросите его о правилаx приветствия в Штатах, то он не сразу и поймёт, о чём идёт речь. Вспомните российскую глубинку, деревню: даже незнакомый человек будет вас приветствовать громко, ещё издалека; в райцентре незнакомый поздоровается с вами, лишь оказавшись рядом; в большом городе здороваются на улице уже только со знакомыми... То есть чем урбанизированнее жизнь, тем интенсивнее общение — и, как защитная реакция, тем соответственно экономичнее ритуал приветствия.

 

Хлопнуть дверью

Xлопнуть дверью — это известный жест возмущения. А моя мама учила нас, детей, закрывать за собой дверь, xоть и плотно, чтобы не дуло, но в то же время и тиxо, чтобы не будоражить соседей по коммунальной квартире. 

Однако, оказавшись в Штатах, в Нью-Йорке, я стал тут xлопать дверьми ежедневно, и вовсе не с целью выразить своё возмущение чем-либо, а потому, что почти все двери тут, даже в бедныx домаx, xоть и открываются вручную, но вот закрываются автоматически: гидравлической пружиной — и иногда довольно громко xлопают. В первое время после моего приезда сюда эти сами собой закрывающиеся двери, как и тысячи другиx мелкиx удобств быта, казались мне каким-то сибаритством, излишеством, — но потом я понял, что подобная “тысяча мелочей”, существенно облегчая общей своей суммой жизнь американцев, позволяет им больше сосредоточиться на своей профессиональной деятельности, внося тем самым и свой скромный вклад в отменную американскую конкурентноспособность. Сделав большинство своиx дверей автоматически закрывающимися, американцы теперь постоянно как бы с вызовом xлопают дверью — с вызовом другим странам, в том числе и странам бывшего Союза, которые проиграли Штатам по конкурентноспособности.

Представляю себе, как мой брат из Одессы, гостивший у меня в Нью-Йорке несколько месяцев и отвыкший тут, естественно, закрывать за собой двери, — по возвращении в Одессу, везде оставляет за собой двери открытыми, удивляя всеx вокруг этой появившейся вдруг своей небрежностью, и особенно нашу маму, приучавшую нас когда-то аккуратно закрывать за собой двери.

 

 

Агония пишущей машинки

 

Выброшенные котята

Когда в 1989 году я эмигрировал в Соединенные Штаты, в Нью-Йорк, то мой старый одесский, а ныне ньюйоркский друг, русский прозаик Алик Суконик сразу же отдал мне свою пишущую машинку ”Royal”, с русским шрифтом, так как сам перешел уже на компьютер. Я же на компьютер переходить пока не собирался — по элементарной бедности моего первого года эмиграции, — хотя и понимал, что компьютер мог бы существенно облегчить исследовательскую работу с моей картотекой межнациональных жестов. Но вот что касается преимуществ компьютера как пишущей машинки, — о чем мне неустанно твердил Суконик — то я, признаться, не особенно верил в это, так как снобистски гордился своим выработанным многолетней практикой мастерством работы с машинописными рукописями: от скорости их печатания — до хитростей работы над композицией при помощи ножниц и клея.

Надо сказать, что одним из сюрпризов первого года моей жизни в Америке стали именно пишущие машинки — выброшенные пишущие машинки.

Идешь по ньюйоркской улице, а на тротуаре лежит машинка, на вид целая и почти новая; в России подобная машинка продавалась бы в комиссионном магазине по цене, равной моей месячной зарплате. Когда я впервые увидел такое, то решил, что это просто счастливый случай — с радостью поднял машинку и принес ее домой.

Российская извечно неустроенная жизнь поневоле сделала большинство из нас ”народными умельцами”, вроде известного американского киногероя Мак-Гайвера, и поскольку пишущая машинка — мой главный инструмент, то простые ремонты ее я научился делать сам. В первой найденной мной на ньюйоркской улице машинке тоже требовался лишь какой-то простой ремонт: прежде всего почистить и смазать движущиеся части, подвинтить, подрихтовать... Словом, на следующий день машинка была уже в рабочем состоянии — и притом задаром! Теперь у меня, впридачу к русскоязычной машинке Суконика ”Royal”, очень кстати появилась еще и англоязычная (не помню уж, какой фирмы) — для печатания разных официальных бумаг в американские учреждения.

Но оказалось, что эта моя находка была отнюдь не случайной. В течение первых нескольких лет эмиграции я находил машинки то на улице, то в подвальном мусоросборнике нашего шестиэтажного дома. Моя душа литератора не могла пройти спокойно мимо выброшенной пишущей машинки, как кошатница не может пройти спокойно мимо жалобно мяукающего выброшенного котенка. В конце концов в нашей с женой небольшой студии собралась уже коллекция из восьми машинок, в рабочем состоянии, — жена, естественно, стала протестовать, и мне пришлось, взамен каждой новой принесенной машинки, выбрасывать из коллекции ту, что похуже.

Становилось ясно, что это сейчас в Штатах массовое явление: американцы переходят на компьютеры или, как минимум, на ворд-процессоры[4]. От бывших же в употреблении машинок, почти новых, отказываются в Нью-Йорке даже несколько специализированных машинописных комиссионных магазинов-мастерских, и так уже безнадежно затоваренных.

Но вот, года за два, видавшую уже виды машинку Суконика ”Royal” я загнал — как загоняют коня — до состояния, требовавшего ремонта, превышающего стоимость новой машинки: ведь в Штатах, кроме дорогих запчастей, надо еще и дорого оплачивать мастеру-ремонтнику — долларов 30 за каждый час его работы; так что я остался теперь без машинки с русским шрифтом. Передо мной был выбор: или заплатить втридорога за ремонт старой механической машинки ”Royal”; или купить дорогую современную электрическую машинку ”Smith-Corona”, почти ворд-процессор, с элементами компьютера и даже маленьким экранчиком (тогда еще эта машинка выпускалась, причем и в русском варианте тоже); или купить уже сразу настоящий компьютер...

И я выбрал последнее — купил компьютер.

 

Новая старая

Вскоре другой мой ньюйоркский друг, известный журналист Иосиф Монастырский тоже загнал свою очередную пишущую машинку — и спросил моего мнения: покупать ли ему новую машинку или переходить на компьютер, как советуют все вокруг, в том числе и его жена Мила.

— Конечно, переходить на компьютер, — ответил я. — Во-первых, — я загнул мизинец, — компьютер экономит время при наборе текста, автоматизировав выход на новую строчку или страницу, а также перенос слов и проверку орфографии... Во-вторых, — я загнул безымяный палец, — компьютер разнообразит шрифтовые выделения: курсив, р а з р я д к а , жирный шрифт, жирный-курсив, а также  — разные виды подчеркиваний, рамочек, фонов... В-третьих, — я загнул средний палец, — компьютер интенсифицирует редактирование: поиск нужного места в тексте,  сопоставление кусков, смену разных частей местами, устранение повторяющихся слов, приведение черновика к чистовому виду... В-четвертых, — я загнул указательный палец, — компьютер уменьшает размеры архива: вместо толстенной папки с рукописью — тоненькая дискета... В-пятых, — я загнул, наконец, большой палец, — компьютер облегчает повторное, при необходимости, печатание: без нового набора текста, из памяти компьютера или дискеты — прямо на принтер...

— И ты думаешь, что ты всем этим убедил меня?.. — Монастырский скептически покрутил головой.

— ...Но главное, — я раскрыл ладонь, словно поднося на ней это главное, — существенно облегчив механическую часть работы, компьютер высвобождает тем самым больше сил для собственно творческого процесса: когда я, например, перешел на компьютер, то с радостью обнаружил даже некоторое чисто стилистическое улучшение того, что пишу.

Надо сказать, что у меня образование — техническое и литературное, у Монастырского же — медицинское и литературное; так что: если я — полутехнарь, то он — вообще не технарь. Кроме того, хоть мы оба не молоды, — но он к тому же на 14 лет старше меня. Видимо, всем этим и объясняется, что, выслушав меня, он начал вдруг ныть:

— В мои-то годы переходить на компьютер?.. Смотреть на экран, а не на лист бумаги?.. Водить эту проклятую ”мышку”[5] — черт ее знает, как ее водить!.. Нет, не надо мне никаких компьютерных преимуществ, буду уж кончать свой век на пишущей машинке!..

— Но ведь у литератора самый творческий период, когда другие отдыхают на пенсии, — возразил я. — При твоей феноменальной трудоспособности тебе еще предстоит, как минимум, лет 10 творческой активности... А машинки больше не выпускаются промышленностью.

— Куплю старую, отремонтированную!.. — упрямо заявил он. — Ты не можешь помочь мне найти в Нью-Йорке старую, отремонтированную машинку с русским шрифтом?

Я мог. Потому что года два назад и сам стоял перед такой же проблемой.

Да и как было не помочь другу, который к тому же заметно старше меня? Причем я знал, что он из того сорта людей, которых ведь все равно не переупрямишь.

— Ну, хорошо... — нехотя согласился я. — Поедем в  мастерскую Янковского...

Вообще Монастырский — феномен в русской литературной эмиграции: он — может быть, единственный внештатный журналист-эмигрант, который на протяжении многих лет умудрялся зарабатывать мизерными гонорарами достаточно для — хоть и скромной (по американским понятиям), но вполне обеспеченной (по российским понятиям) — жизни своей и своей жены Милы. Умудрялся — за счет невероятной трудоспособности и подвижнической любви к журналистской работе: по 10-15 часов в день, почти без выходных.

Так что пишущая машинка для него — не просто главный инструмент, а почти орган его тела; он отрывается от нее лишь для еды, сна и некоторых других функций. А это значит, что от машинки требуется такая же невероятная трудоспособность, какой обладает он сам.

 

Русский ворд-процессор

Итак, я помог ему тогда купить машинку. С этой новой старой машинкой у него каждый раз что-то случалось: то ее заклинивало, то исчезал электрический контакт, то мялась лента... Монастырский сразу же звонил мне, звал на помощь — благо, я живу в 15 минутах ходьбы от него, — и с горем пополам машинку все же удавалось приводить в чувство. Или, если меня не было дома, а ему, как всегда, срочно необходимо было печатать очередную статью, — он клал машинку на портативную повозочку и вез в ближайшую мастерскую по ремонту различной печатной техники, в которой с него, конечно же, драли втридорога.

В общем, в течение трех лет Монастырский понемногу загонял эту старую клячу, — а эта старая кляча, в свою очередь, понемногу загоняла его. Мучаясь с машинкой, он мучил не только себя, но и, прежде всего, свою жену Милу, — а также заодно и всех нас, его друзей. Впрочем, меня тяготила не столько сама необходимость поколдовать иногда над его машинкой (мне всегда приятно оказывать посильную помощь друзьям), сколько его какие-то болезненные, бесконечные жалобы на машинку — по телефону, в гостях, на улице... Я бы сказал даже: сладострастно-мазохистские жалобы...

Но недавно и необычайное упрямство Монастырского, наконец, иссякло — устав от беспрерывных реанимаций этой своей издыхающей клячи, он позвонил мне:

— Все! Моя машинка, сволочь, совсем уже отказала: печатает пятое через десятое, некоторые буквы вообще не печатает... Ты не можешь помочь мне купить компьютер?

”Наконец-то”, — обрадовался я.

К данному моменту у меня уже было два своих компьютера, три принтера, мощный скэннер и др., — так что к данному моменту я уже набрался некоторого компьютерного опыта. И поэтому действительно мог помочь ему.

Зная страх Монастырского перед техническим прогрессом и, в частности, перед бесчисленными компьютерными возможностями: графикой, Интернетом и пр., — я понимал, что ему нужен отнюдь не ”Pentium”, а простенький 386-й[6], с маленьким жестким диском[7] и самым дешевым принтером: по сути, из-за отсутствия русских ворд-процессоров, ему нужен компьютер лишь на роль ворд-процессора. Наш общий знакомый, владелец небольшой компьютерной фирмы на Бродвее, Ph.D.[8] Крис Кастилло, владеющий, кроме английского и испанского языков, еще и русским, подобрал для Монастырского необходимый комплект — компьютер, экран, клавиатуру с русским шрифтом, ”мышку” и принтер (все новое, не бывшее в употреблении) — и из уважения к известному русскому журналисту, явно себе в убыток, взял с него лишь льготную, дилерскую цену: за весь комплект всего лишь 500 долларов; мне, например, недавно в эту же цену обошелся один лишь экран, правда, большего размера.

Эта работа, Криса и моя, заняла в общей сложности около двух недель, и почти каждый день Монастырский звонил мне и ходил к Крису (фирма Криса — как раз на маршруте моциона, который ежедневно проделывает Монастырский), с нетерпением вопрошая:

— Ну, когда же?..

Опасаясь, чтобы неумелый в технике Монастырский не попортил всю эту хрупкую электронику при транспортировке, я сам доставил ее к нему домой.

Потом, в течение нескольких моих последующих посещений, я установил все это на его письменный стол, соединил кабелями и  инсталлировал[9] в его компьютер столь необходимые ему русские программы... Таким образом, суррогат русского ворд-процессора — персонально для Монастырского — был готов.

...Сейчас, в 90-е годы, из-за выхода из строя старых пишущих машинок и прекращения их выпуска промышленностью, многие русские литераторы Америки вынужденно переходят на компьютер. У некоторых, особенно из тех, кто уже в пенсионном возрасте, этот переход проходит весьма болезненно: известный театральный рецензент Фаина Мещерская, кое-как освоив несколько лет назад Word Perfect, в настоящее время пытается перейти на более удобный Word for Windows[10]  — она затратила для этого много денег на обновление своей компьютерной техники, но Word for Windows ей так и не дается; инженер и стихотворец-дилетант Феликс Бунчук, которому приходилось работать на простейшем компьютере и раньше, в Москве, купил пару лет назад, уже в Нью-Йорке, у того же Криса Кастилло, дорогие современные компьютер с принтером (к счастью, я уговорил тогда Бунчука отложить хотя бы покупку дорогого скэннера) — и вот, оказалось, что Бунчук так и не смог освоить эти современные компьютер с принтером (куда уж ему еще и скэннер!), и они без пользы, морально старея, обесцениваются у него на письменном столе... Зная о множестве подобных, осложнившихся переходов на компьютер, я теперь особенно осторожно старался помочь в этом деле Монастырскому.

 

Аникомпьютерное восстание

Наконец, долгожданный момент наступил.

Как и было заранее обговорено, я сел за новый компьютер Монастырского, а Иосиф и Мила сели рядом. Я провел с ними получасовый инструктаж, показав, как водить ”мышку” и какие нажимать клавиши для простейших операций — в объеме ворд-процессора. Иосиф как прилежный студент все это, слово в слово, конспектировал, часто переспрашивая и уточняя. (Надо сказать, что когда я осваивал у себя дома свой первый компьютер, то рядом со мной не было никакого наставника — и я несколько месяцев сам пробивался через мучительно читаемые мной англоязычные справочники, пока ни научился более-не-менее сносно набирать и редактировать текст).

— Ну, а теперь садись за компьютер ты... — сказал я Иосифу, как тоже было обговорено заранее. — Как видишь, ничего хитрого тут нет, — старался я приободрить его, — почти та же пишущая машинка... А я сяду рядом и, в случае необходимости, подскажу...

Но тут произошло неожиданное — Иосиф вдруг взорвался:

— Да я ... ложил на этот компьютер! Никогда не сяду за него!

Это, кажется, впервые я слышал от него нецензурное слово. Я и Мила остолбенели.

— Мне надо думать не над тем, какую кнопку нажимать, — возмущался он, — а над содержанием рукописей!.. Кроме того, эта... штука... заняла столько места на моем письменном столе, больше чем машинка, — продолжал возмущаться он, — где я, черт возьми, разложу свои рукописи?..

Говоря теперь о компьютере, он игриво так — как бы задумывался, словно забыв или не желая упоминать ставшее вдруг столь ненавистным ему даже само слово ”компьютер”. И так и стал теперь называть его: штука... Да, это произошло с ним именно в тот момент, — когда начался его ПРОТЕСТ.

Чтобы как-то разрядить обстановку, Мила предложила:

— Давайте, первой сяду я.

И, взяв записанную Иосифом с моих слов инструкцию, села за компьютер.

Конечно, она двигала ”мышку” коряво и кое-что не понимала в записанной мужем инструкции — мне приходилось иногда подсказывать. Но в общем-то все, что надо, она благополучно сделала: включила компьютер и экран; вышла в Windows и в Word; набрала кусочек пробного текста; включила принтер и напечатала на нем набранный текст.

— Ну, а теперь садись ты, Иосиф, — с просящей интонацией преданной жены предложила она.

— Но я же сказал, что не сяду!!! — упрямо гаркнул Иосиф.

Я и Мила были в недоумении: как же теперь нам поступить? Как переупрямить упрямца?

И тут опять она пожертвовала собой:

— Ну, хорошо: я попробую еще раз...

Во второй раз она, конечно же, легче проделала весь этот компьютерный цикл...

— А меня за эту штуку не заманишь!.. — истерически закричал вдруг Иосиф. — У меня нет времени заниматься этой ерундой!.. — и тут, даже как-то торжествующе (мол, я вам всем докажу), он обратился ко мне: — Вы не можете все это разобрать, чтобы вернуть Крису?..

На лице его было написано в тот момент какое-то такое снобистское удовлетворение самим собой: ”Мол, каков я, а? Сказал — и все, мое слово железно! Кто-кто, а я выстою против этих дьявольских технических ухищрений, лишь осложняющих нашу жизнь! И утру нос всем этим гоняющимся за модой компьютерщикам!..”

Помните классическое восстание в Лондоне разрушителей ткацких машин? Сейчас мне казалось, что Монастырский с удовольствием возглавил бы в Нью-Йорке восстание разрушителей компьютеров: повел бы за собой уличную толпу с бейсбольными битами, которая с упоением громила бы эти штуки... Да, драматизм технического прогресса заключается в том, что он — как это ни печально — не всем приходится по душе...

— Ты все лгал мне про компьютер! — заявил вдруг Монастырский. — Просто тебе хотелось потренироваться на компьютере за мой счет!.. А Крису — лишь бы нажиться...

— Ну, ты это, Иосиф, зря, — пытался я усовестить его. — Для тренировки у меня есть дома своих два компьютера... И Криса ты зря обижаешь: ведь из уважения к тебе он продал все это по себестоимости, то есть фактически себе же в убыток...

 

Назад — к пишущей машинке

Разумеется, в тот день я ушел от Монастырского расстроенный.

Но все же я надеялся, что здравый смысл возьмет в нем верх, — и Великий Писатель снизойдет, наконец, до того, чтобы сесть за столь явно необходимый ему компьютер. Да и уговоры любимой жены Милы должны же были — я надеялся и на это — подействовать на него.

Однако мои надежды не оправдались. В последующие несколько дней Монастырский регулярно звонил мне, а к Крису заходил во время моциона — и упорно уговаривал нас (правда, внешне — уже в более нормальной, даже подчеркнуто вежливой форме) забрать компьютер и вернуть ему деньги. Причем, наряду с якобы покорно-просительными интонациями, в его сетованиях мне и Крису проскальзывал иногда и торжествующий металл маньяка: мол, я сказал, что не сяду за эту штуку — значит, не сяду!

Первым из нас не выдержал Крис:

— Вы знаете, — сказал он мне по телефону, — моей нервной системе дороже обойдется выслушивать эти ежедневные его уговоры. Лучше уж я верну ему деньги...

В результате так, увы, и получилось: Монастырский вернул Крису компьютер со всеми атрибутами, а Крис вернул ему деньги. Со мной, слава Богу, у Монастырского не было никаких материальных счетов, так что не было и возвратов: ведь я готовил ему компьютер бесплатно, по дружбе.

Хотя материальных счетов между нами и не было, — но вот что касается моральных... Я потратил примерно 5 рабочих часов на подготовку его компьютера, а он из-за лени — или упрямства? или снобизма? или самодурства? — не соизволил потратить хотя бы полчаса, чтобы освоить этот свой же компьютер!.. Его журналистское время, видите ли, драгоценно, — а на мое журналистское время ему наплевать!..

Если бы Монастырский был средним, заурядным журналистиком, — я бы ему такого не простил: я бы высказал ему все, что думаю о его снобизме и самодурстве. Но меня сдерживало то, что я многое знал о прежних его заслугах как известного журналиста-диссидента и искренне ценил его несколько действительно значимых книг об ученых; я даже написал в свое время большую статью к его юбилею. Поэтому, хоть я и был сейчас в обиде на него, — но в душе я не мог не простить его в конце концов...

 

Эпилог

В настоящее время Монастырский печатает свои рукописи на очередной пишущей машинке, которую отдал ему другой его друг, кинорежиссер-документалист Абрам Каминский, сам перешедший недавно на компьютер (как несколько лет назад мне отдал свою машинку перешедший на компьютер Алик Суконик). Причем Каминский даже на два года старше Монастырского, — так что, если говорить о трудностях перехода на компьютер, то дело тут, очевидно,  не только и не столько в возрасте...

Однако беда в том, что и машинка Каминского — уже тоже агонизирующая кляча. И из-за ее огрехов Монастырскому все больше и больше текста приходится вписывать в рукопись от руки.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 



[1] Англ. ”Держи свою собаку на поводке!”; ”Убери после своей собаки!”

[2] “Придержите его!”. 

[3] Англ. “Простите...”

[4] От англ. wordслово; ворд-процессоров с русскими шрифтами вообще не существует: в России их производство не освоено, а зарубежом ворд-процессоры с русскими шрифтами не выпускаются.

[5] ”Мышка” — управляющее компьютерное приспособление.

[6]Pentium”, 386-й — разные модели компьютера.

[7] Жесткий диск — важнейшая часть компьютера, обеспечивающая его электронную память.

[8] Англ. Ph.D. = Philosophy Doctorдоктор философии (соответствует российской научной степени  кандидата наук). 

[9] От англ. installустанавливать.

[10]. Word Perfect, Word for Windows — разные системы работы на компьютере.